— Первый, если считать сверху.
— А тут наш лагерь? Вот это глазомер, вот это рука! Я вот вообще рисовать не умею. Давно тренируешься?
— У меня раньше записная книжка была, вроде дневника. Туда я всё записывал и зарисовывал. Её забрали на следствии...
— Ты с первого раза всё вот так подробно рисуешь? Или сначала долго изучаешь?
— Если помещения небольшие — одного взгляда достаточно. А вот план лагеря я не сразу нарисовал. Сначала ходил везде, смотрел.
— А посты охраны сможешь отметить?
— Конечно.
— Давай договоримся: я тебе дам много хорошей бумаги и автоматический карандаш, а ты будешь всё тут зарисовывать. Так, чтобы из отдельных листов получился большой план. Что где расположено, все входы-выходы, и где сидит охрана. Всё подписывай. Прятать рисунки будешь здесь, в лаборатории, — тут ещё ни разу не было обысков. Я постараюсь выпросить у Брахта, чтобы тебя записали в персонал лаборатории, мне давно нужен помощник. На волю тебя, конечно, не отпустят. Зато сможешь свободнее ходить по территории комплекса. Может, даже в замок попадёшь. Там у доктора Брахта большой архив. Идёт?
— Зачем тебе такие рисунки?
— Их можно передать на волю. У наци ведь тут полно всяких секретов. Бункера, лаборатории. Испытания оружия. Вот если бы об этом узнали за границей...
— Ну знаешь...
— Ты не согласен?
Хайнц помолчал. То, что предлагал Фиртель, называлось не иначе как предательством. Настоящим предательством, а не тем вымышленным «заговором», признать участие в котором от Хайнца требовали гестаповцы. Но после перестрелки на Зонненштайне, после долгого следствия, гестаповских дубинок, полевого и концентрационного лагерей Хайнц перестал чувствовать свою причастность к чему-либо такому, где применимо слово «преданность». Он с детства привык ощущать себя частью чего-то большого и важного, того, чему посвящались надрывно-героические молодёжные песни и лозунги; привык к ежедневному стремлению быть достойным всего этого; теперь же он остался словно бы абсолютно пустом пространстве, немом и тёмном, где прошлое больше не имело значения, а будущее невозможно было представить. И ему хотелось зацепиться за что-то, вновь ощутить себя причастным к чему-то. Хоть к чему-нибудь, что имело бы смысл.
— Я не знаю... Мне надо подумать.
— А чего тут думать? Если откажешься, никто так и не узнает, что тут творится, и погибнет много людей. Тебе этого хочется?
— Нет.
— Ну а в чём тогда дело?
Хайнц неловко пожал плечами, глядя в сторону.
— Да как-то... я же... — Он вздохнул. — Ладно. Я согласен.
— Вот и хорошо. А ещё можно попытаться организовать массовый побег. Я покажу схемы кое-кому в нашем бараке...
— Ты говорил, отсюда не убежать.
— Придётся постараться. Скоро они всех нас уничтожат. Весь лагерь. Я слышал. — Глаза Фиртеля за сломанными очками, неестественно-выразительные, как у трагического актёра провинциального театра, были просто безумными, и Хайнц понял, что на сей раз это не привычное нытьё, всё совершенно серьёзно. — Уничтожат с помощью той машины, которая у них стоит на нижнем ярусе. Как только эксперименты закончатся. Или когда русские будут совсем близко. С нами будет то же самое, что с доходягами из нижних галерей, теми, кто больше не мог работать. Знаешь, что с ними случилось? Их превратили в чёрную пыль. Потом эту пыль смели в кучу и вывезли в одной-единственной маленькой тачке.
— А что это за машина такая? Я слышал про неё, но тут, знаешь, чего только не рассказывают.
— Сам толком не знаю. Какой-то излучатель. Вероятно, неизученная энергия, а может...
— Энергия времени?
— Нет. — Фиртель принялся щёлкать пальцами, поочерёдно сгибая их в разные стороны до хруста в суставах, как делал всегда, когда нервничал или терял нить мысли. — Помнишь наш разговор про ритм? Вероятно, эта штуковина тоже имеет дело с ритмом... с вибрацией... Излучатель можно настроить на любое физическое тело. Сначала он, по-видимому, входит в резонанс с целью, а потом разрушает её.
— Да разве такое возможно... — Хайнц осёкся. Здесь, в этом невообразимом месте, было возможно всё.
____________
1 Viertel (нем.) — четверть.
2.1.-1
* * *
Визитёра Хайнц узнал не сразу — а узнав, не поверил собственным глазам.
В последнее время у Хайнца было много работы: Фиртель приносил ему разнообразные схемы и чертежи, которые следовало копировать в обеденный перерыв. Чертежи Хайнц переводил через оконное стекло, потом дополнял надписями. Обычно у Хайнца в распоряжении было лишь несколько минут: поначалу он и самый простой чертёж не успевал скопировать, однако с каждым днём работа шла всё быстрее и лучше. Фиртель называл его «человек-фотоаппарат». Готовые копии чертежей прятал в тайнике, местонахождение которого Хайнцу было неизвестно.