Из низкого оконца, оскалившегося вертикальными прутьями решётки, был виден совсем небольшой кусок аппельплаца между бараками, и Хайнц лишь в воображении мог наблюдать за людским потоком, изливающимся из ворот. По утрам он иногда представлял себе эту картину, чтобы почувствовать себя отдельно от узников, найти утешение в своей участи и так пережить ещё один день. По правде сказать, его доля была не так уж плоха. Он до сих пор не получил робы и деревянных башмаков, ходил в той одежде, в какой его привезли сюда из штрафного лагеря — в разбитых солдатских ботинках и сером мундире без знаков отличия — и потому тешил себя мыслью, что он здесь временно. Ведь прочие штрафники, чья судьба показала самое дно, носили эти полосатые тряпки, казавшиеся Хайнцу чем-то вроде воплощённого проклятья, превращавшего человека в безымянную ходячую вещь, и была в этой полнейшей обезличенности какая-то невыносимая непристойность. Всё-таки осуждённый даже в штрафном лагере ещё оставался жалкой тенью солдата, и его могли перевести в полевое арестантское подразделение, а оттуда отправить на фронт для «искупления вины». Если же штрафника передавали в руки полиции, то он попадал в «кацет» и получал на грудь нашивку «политических» — красный треугольник. А это означало конец. Ниже падать было некуда. Такие узники жили здесь в особом бараке неподалёку от лазарета: Хайнц легко отличал их от прочих, потому что им дозволялось не брить головы.
Пепельно-русая шевелюра Хайнца также никого тут пока не волновала, не было у Хайнца и красного «винкеля», а о том, что узникам татуируют номера, Хайнц узнал вообще случайно: заметил угловатые цифры на оголённом предплечье одного из заключённых. То, что у него самого не было клейма, внушало надежду. Надежда окрепла, когда начались эти непонятные опыты с многочасовым сидением внутри металлических цилиндров. Тесных замкнутых пространств Хайнц не боялся, и экспериментаторы были им довольны.
Надежда не давала отупеть и опуститься. Вначале, ещё в штрафном лагере, в первые дни — до того, как всё начало погружаться в холодный ил безучастности — Хайнцу не давал покоя один вопрос: преследовал даже во сне. После целого дня строительства блиндажей и рытья противотанковых рвов сон больше напоминал нокаут, но порой Хайнцу чудилось, будто он выпадает куда-то за изнанку реальности и без устали бродит по запорошённым снегом окрестным полям, размышляя о том же, о чём думал днём, когда была возможность думать.
«Почему мы недостойны будущего? Почему?»
Будни штрафного лагеря не могли служить ответом, лишь намёком на него. Вот будни лагеря концентрационного уже куда больше походили на исчерпывающий ответ, хлёсткий, как пощёчина.
В штрафном лагере Хайнц провёл от силы полмесяца. Он не успел толком вжиться в тамошние порядки — сначала ему, как и всем арестантам-новичкам, мнилось, что его приговор — какая-то чудовищная ошибка, и совсем скоро придёт некто, наделённый большой властью, и всё исправит. Это состояние длилось с неделю. Потом началось привыкание: Хайнц иногда ловил себя на том, что вместе с прочими арестантами принимается тусклым безучастным взглядом рабочей скотины следить, как надсмотрщик лупит кого-нибудь прикладом. А однажды вечером явилась безнадёжность и грузно уселась рядом с шумным вздохом. Собственно, вздох принадлежал самому Хайнцу: в швах у ворота кителя при внимательном рассмотрении обнаружилось кое-какое зверьё, и это отвратительное открытие на пару-другую минут залило весь мир вокруг густым слоем омерзения. Должно же быть в будущем хоть что-то, кроме вшей, голода, грязи и унижения — ведь должно же, нет?..
Номер штрафного лагеря Хайнц не запомнил, знал только, что лагерь находился где-то под Кёнигсбергом. Грохот канонады, доносившийся с востока, поначалу пугал, но и потом не сделался привычным; скорее, всё внутри просто приноровилось сжиматься менее болезненно, когда принималась работать русская артиллерия. Те, кто попал в лагерь с фронта, называли это «концертами». Хайнцу, прибывшему из тыла, русских «концертов» раньше слышать не доводилось, чего он, впрочем, старался не показывать — хотя когда от смутно тлеющего зарёй, затянутого дымами горизонта каменной лавиной раскатывался гул, сотрясавший землю, Хайнц не мог отделаться от ощущения, что там, на востоке, осыпается сама земная твердь. В победу Хайнц, в отличие от многих арестантов, не верил. Веру он оставил там, откуда начался его путь штрафника, «носителя враждебного духа». Без этой привычной, детской, вскормленной пропагандой веры было плохо, да что там плохо — он порой места себе не находил от отчаяния.