Но родинки, которая некогда была на середине твоей кисти, вроде крохотной черной мушки, нет. Ты не можешь повернуть руку, чтобы посмотреть на локоть, потому ты касаешься его. Рубец, оставшийся от падения, больше не нащупывается, хотя он должен выделяться по сравнению с кожей. Этот уровень тонкого разрешения ушел в текстуру, шершавую и плотную, как неполированный песчаник. Ты трешь ее – возможно, саморазрушительно, – но ни одной частички не отделяется под твоими пальцами; она крепче, чем кажется с виду. Цвет повсюду ровный, серовато-коричневый, совершенно не похожий на твою кожу.
– Так с тех пор, как Хоа принес тебя обратно. – Это Лерна, который молчал все время, пока ты рассматривала себя. Голос его лишен эмоций. – Он говорит, ему нужно твое разрешение, чтобы, ну…
Ты прекращаешь пытаться стереть свою каменную кожу. Может, это шок, может, страх поглотил твой шок, может, ты просто действительно ничего не чувствуешь.
– Тогда скажи, – говоришь ты Лерне. Усилия, затраченные, чтобы сесть и посмотреть на руку, немного привели тебя в норму. – Что мне делать с этим с точки зрения твоего профессионального мнения?
– Думаю, что тебе следует либо разрешить Хоа съесть ее, либо пусть кто-то из нас отколет ее кувалдой.
Ты кривишься.
– Это уж слишком драматично, тебе не кажется?
– Мне кажется, что всему остальному это не будет по зубам. Ты забываешь, что у меня было много времени, чтобы обследовать Алебастра, когда это случилось с ним.
Откуда-то в голове всплывает мысль, что Алебастру требовалось напоминать, что надо поесть, поскольку он не испытывал голода. Это не актуально, просто всплыла мысль.
– Он тебе позволял?
– А я не дал ему выбора. Мне нужно было понять, не заразно ли это, поскольку это расползалось по нему. Разок я взял пробу, и он пошутил, что Сурьма – его камнеедка – захочет получить ее назад.
Вряд ли это была шутка. Алебастр всегда улыбался, когда говорил самую жестокую правду.
– И ты отдал?
– Лучше тебе поверить, что да. – Лерна проводит рукой по волосам, смахивая горстку пепла. – Послушай, нам придется обернуть твою руку на ночь, чтобы ее холод не снизил температуры твоего тела. У тебя на коже растяжки там, где она ее оттягивает. Подозреваю, что она деформирует кости и растягивает сухожилия; суставы не предназначены для такого веса. – Он мнется. – Мы можем отнять ее сейчас и передать Хоа позже, если хочешь. Не вижу причины, почему ты должна ее… вот так.
Ты думаешь, что Хоа сейчас где-то у тебя под ногами, слушает вас. Но Лерна как-то странно брезглив в этом отношении. Почему? Ты пытаешься догадаться.
– Я не против, если Хоа ее съест, – говоришь ты. Ты говоришь это не только ради Хоа. Ты действительно так думаешь. – И ему польза, и я от этой штуки избавлюсь, почему бы и нет?
Что-то вздрагивает в лице Лерны. Маска бесстрастности исчезает, и ты внезапно видишь, что мысль о том, что Хоа отъест твою руку, омерзительна ему. Что же, если смотреть под этим углом, то концепция отвратительна по сути своей. Однако это слишком утилитарный подход. Слишком атавистический. Ты хорошо знаешь по часам, проведенным среди клеток и частиц преобразующегося тела Алебастра, что именно происходит с твоей рукой. Глядя на нее, ты видишь все, кроме серебряных нитей магии, перестраивающей мельчайшие частички и энергию вещества твоего тела, передвигая одну частицу так, чтобы она ориентировалась в том же направлении, что и другая, тщательно выстраивая решетку, которая связывает все воедино. Чем бы ни был этот процесс, он просто слишком точен, слишком мощен, чтобы быть случайным – или чтобы поедание его было для Хоа той гротескной нелепостью, как это видится Лерне. Но ты не знаешь, как объяснить это ему, а если и могла бы, тебе бы сил не хватило.