Захотелось плюнуть в распахнутый сейф, прежде чем понестись к Маргит, обнять ее, убаюкать, шепча: «Бежим отсюда, пора, пора ехать!»
Между тем шифровальщик не сводил с него глаз, испуская облака табачного дыма, клубящиеся в луче чертежной лампы, включенной, хотя на дворе был день-деньской.
Рука, держащая письмо Чандры, опустилась, будто листок был из свинца.
— Соблазнительное предложение, а? Примете?
Иштван не ответил.
— Когда едете?
— Не знаю.
Шифровальщик ухмыльнулся, словно в запасе есть прекрасный анекдот.
— Не исключено, что полетите вместе с шефом — весь подавшись вперед, торжествующе объявил он. — Час назад шифровка пришла, шеф отозван.
— Он об этом знает?
— Нет. Пока что, об этом знаем только мы с вами. Весело, правда?
«То-то у него мина на лице, будто он кот и мышку коготком придерживает, поразительно жестокое торжество, он убежден, что и у меня довольно поводов к ненависти, партнер ему надобен на этот часок».
— И когда собираетесь уведомить?
— Ночью. Крепче подействует. Уж поверьте, он не станет проверять, в котором часу пришла депеша, ему до утра и так хватит, о чем поразмышлять. Он меня столько раз держал тут, как собаку на цепи, все ему метилось, мнилось, вдруг что-то придет. Я тут ночи напролет караулил. К машине лучше относятся. Теперь я у него эту ночку отберу, подушку из-под головы выну, горячих углей насыплю. Нынче ему не спать.
В робковатом, нескором на слова человеке, осужденном на одиночество самим характером его труда, открылось сгущенное бешенство. Иштван задумался.
«Если Кадар меняет людей, значит, смена курса — это не маневр, не кратковременный эпизод, а смысл жизни, надежда Венгрии».
— Когда его от сиськи отлучат, вот увидите, плевать ему будет на Венгрию, социализм в один миг обрыднет. Летите с ним, за шиворот его домой приволоките, чтоб его там мордой ткнули в то, что наделал. Боюсь, однако, чуть он унюхает ситуацию, так мигом прикинется больным и начнет проситься на лечение в Швейцарию, там у него денежки надежно пристроены. Уж они его исцелят. Он-то исчезнет, о нем в два счета забудут, а вот характеристики, которые он навыставлял, долго еще будут портить жизнь таким, как мы. Потому-то и даю вам и негативы, и отпечатки, хоть вы о них, и знать не знали. Ему теперь не до вас, ему собственную шкуру надо спасать, — голос у шифровальщика ожегся от давно накопившейся ярости, вдруг он замолк на полуслове, и раздался стук в дверь. Шифровальщик прижал палец к губам. Прислушался, узнал голос Юдит, откинул задвижку.
— Пойдем, получишь деньги за январь, — сказала Юдит. — Они тебе пригодятся.
Иштван пожал шифровальщику руку и пошел с Юдит в кассу. Расписался в списке работников посольства в единственной свободной графе.
— Тебе моя помощь нужна? — робко спросила Юдит.
— Да, — пылко сказал Иштван и, увидев, каким сосредоточенным стало у нее лицо, как напрягся взгляд, слегка усмехнулся. — Да ничего сложного, я хотел тебя попросить, чтобы ты пристроила мою прислугу к новичку, который на мое место приедет.
— Хорошо. Это проще простого. Я прослежу.
— Знаю. Потому и прошу тебя об этом.
Он сложил своеобразно пахнущие, новенькие, еще скользкие купюры, откланялся и сбежал по голым каменным ступенькам, с которых сняли красную дорожку из кокосового волокна.
Возле машины стоял Михай, он протирал носовым платком бампер и теперь, отступив на шаг, любовался собственной работой. Очищенный кусочек раздражал взгляд, как пятно.
— Дядя Пишта, хорошо, что ты вернулся, — во весь рот улыбнулся, просто целиком посветлел Михай. — Без тебя так скучно. Ни у кого времени нет… Все меня прогоняют, всем я мешаю, под ногами путаюсь, — смешно передразнил он голоса завхоза и Ференца.
— А тетя Юдит?
— Она мне конфетки тычет, будто я маленький.
— А ты уже не маленький, — положил Иштван руку на плечо мальчика.
— И еще как, потому что, когда надо сходить на базар, мама меня посылает, тогда я не маленький, а когда мне в кино хочется, так на меня кричат, чтобы я один далеко не ходил. Маленький, маленький. Индусы, такие, как я, уже женатые. Честное слово, мне один сикх говорил, мы с ним в бадминтон играем, что он уже женатый, а ему только восемь лет.
Иштван с непритворным сочувствием приласкал мальчика, лишенный ровесников, тот явно страдал от одиночества.
— Мы люди занятые.
— А почему у тебя бывает время со мной поговорить? Почему для тебя я не дурачок да дурачок? — состроил он гримасу как бы тем, кто силком загонял его в малолетство, из которого он уже вырос.