Спустя два часа, две чашки кофе от щедрот хозяйки дома и две сигареты в придачу Эрленд наткнулся на серый сундук. Заперт на ключ, но ключ в замке. Сразу не открылся, пришлось хорошенько поднажать. Сверху в сундуке конверты и бумаги, стянутые резинкой. Никаких счетов. Несколько фотографий, какие-то в рамках, какие-то без, несколько писем. Эрленд изучил их. Он, конечно, понятия не имел, кто изображен на фотографиях, но решил, что тут обязательно должен быть и сам Беньямин. Вот, например, на этой — на заднем плане лавка с витринами и дверью, а перед ней стоит красавец-мужчина, высокого роста, немного полноватый. Конечно, это он — ведь за его спиной над дверью вешают вывеску, а на ней написано «Магазин Кнудсена».
Этот же мужчина обнаружился и на других фотографиях. На некоторых компанию ему составляла юная дама — оба, как правило, улыбались в камеру. Все сняты на улице, на всех — отличная погода.
Отложив фотографии, Эрленд взялся за стянутые резинкой бумаги. Это оказались любовные письма Беньямина своей будущей жене по имени Сольвейг. Иные представляли собой короткие записочки типа «люблю-целую-обнимаю», иные были подлиннее и рассказывали о разнообразных событиях в жизни автора, но все были пронизаны нежнейшими чувствами к адресату. Кто-то разложил письма в хронологическом порядке; немного поежившись — неудобно все-таки совать свой нос в чужие дела, — Эрленд прочел одно из них наугад. Ему тут же стало стыдно, в самом деле, я словно подглядываю за ними сквозь замочную скважину.
Сердце мое,
Я так по тебе скучаю, сил моих нет. Любовь моя, я думал о тебе весь день, я считаю минуты, жду, когда ты придешь опять. Жизнь без тебя — словно зима, холодная, тусклая, пустая и мертвая. Подумать только — не видеть тебя целых две недели. Даже не знаю, как смогу пережить их, переживу ли.
Влюбленный в тебя,
Эрленд вернул письмо в конверт и достал другое, более любопытное. В нем подробно говорилось о планах автора открыть торговую лавку на Окружной улице и заделаться предпринимателем. Беньямин был уверен — его ждет блестящее будущее. Он читал, что в Америке есть большие, очень большие лавки в крупных городах, и в них продается самый разный товар, и одежда, и продукты питания, и все это разложено по полкам, и люди сами берут вещи, которые хотят купить, и кладут их в такие коляски, которые толкают перед собой.
Вечером Эрленд отправился в больницу, сидеть у Евы Линд, позвонив перед этим Скарпхедину и врачу дочери. Археолог сказал, что раскопки идут полным ходом, мон шер, но предсказать, ан масс, когда они дойдут до самого скелета, покамест сложно, ву компрене? В грунте же никаких улик не найдено, и все еще непонятно, отчего же именно Жмурик тысячелетия отдал концы. Врач сообщил, что состояние Евы не меняется.
В палате дочери кто-то был, какая-то женщина в коричневом пальто сидела у кровати. Эрленд уже собирался зайти и спросить, кто она такая, как остолбенел и замер. Оправившись от шока, он сделал несколько шагов назад, прислонился к стене коридора и стал сквозь стекло разглядывать свою бывшую жену.
Она сидела к нему спиной, но он все равно ее узнал. Лет примерно столько же, сколько и ему самому, ссутуленная, немного полноватая. Одета в яркий сине-фиолетовый спортивный костюм, поверх — коричневое пальто, в руках носовой платок. Видно, что разговаривает с Евой, но тихо, из коридора не разберешь. Волосы крашеные, причем довольно давно — у корней хорошо заметна скрытая краской седина. Невольно подсчитал ее точный возраст — это просто, она старше его на три года.
Он не видел ее уже почти двадцать лет. С тех самых пор, как ушел от нее, оставив ее одну с двумя детьми. Она не вышла больше замуж — он тоже не женился, — но имела какие-то отношения с несколькими мужчинами, не слишком примечательными. Ему об этом рассказала Ева Линд — когда выросла и решила его найти. Девочка не сразу научилась ему доверять, но со временем, несмотря ни на что, между ними установилось нечто вроде взаимопонимания, и Эрленд делал для нее все, что только мог. И для сына тоже, впрочем, с ним отношения были куда холоднее, контакт так и не наладился. А с этой женщиной, которая сидит сейчас у постели их дочери, он не говорил вообще. Пару раз за двадцать лет.
Посмотрел, посмотрел на свою бывшую — и сделал еще несколько шагов назад, прочь от двери. Подумал, может, зайти в палату, но не решился. Обязательно будет скандал, а в интенсивной терапии скандалам не место. Не хочу. Что угодно готов сделать, только бы не ругаться с ней. Они ведь так и не развелись по-человечески, и за это-то, как ему рассказала Ева Линд, жена и ненавидела его больше всего.