Дочь Роберта, по имени Харпа, сама открыла Элинборг дверь, та предупредила о визите по телефону. Инвалид-колясочник, ноги тощие, неживые, но в остальном выглядит бодро, руки полны сил. Элинборг совсем не ожидала подобного и удивилась, но не сказала ни слова. Хозяйка пригласила ее зайти и закрыла за ней дверь. Квартира небольшая, но уютная, все в ней специально так устроено, чтобы хозяйке-инвалиду было удобно — везде широкие проходы, в туалете поручни, даже шкафы в гостиной высотой не более метра.
— Позвольте мне принести вам соболезнования в связи с кончиной отца, — как бы извиняясь, начала Элинборг, проследовав за Харпой в гостиную.
— Спасибо, спасибо, — ответила хозяйка. — Он был, конечно, дряхл до крайности. Надеюсь, мне не придется столько прожить. Вот уж ни за что не хочу лежать в палате без движения и сто лет ждать, пока отдам концы. Гнить в больнице — нет уж, увольте.
— Мы ищем сведения о людях, которые жили в одном летнем домике, у самого подножия Ямного пригорка, на северной стороне, — перешла к делу Элинборг. — Недалеко от вашего дома. Во время войны или чуть позднее. Мы успели поговорить с вашим батюшкой, и он рассказал, будто бы в этом доме жила семья. Но, к сожалению, больше ничем он нам помочь не смог.
У Элинборг перед глазами встало лицо Роберта, скрытое кислородной маской, его дрожащие руки и обескровленные губы.
— Вы это в связи с находкой скелета, да? — спросила Харпа, убрав со лба волосы. — Я видела в новостях.
— Да, мы неподалеку от места, где стоял ваш дом, нашли скелет и пытаемся понять, как он там оказался. Вы, случайно, не помните эту семью?
— Когда началась война, мне было семь, — сказала Харпа. — Я помню, как по Рейкьявику ходили солдаты. Мы жили на Банной дороге, но дом я почти начисто забыла. Солдаты имелись и на Пригорке, только на южной стороне. Построили там казармы и огневые позиции, мы, дети, это называли просто «крепость». Помню, в небо торчало гигантское пушечное дуло, прямо из земли. Сами понимаете, было жутко интересно, но нам запрещали там гулять, и мне, и брату. Помню, там повсюду была натянута колючая проволока. Не пройдешь. Мы, конечно, туда бегали, но не очень часто. В основном мы играли рядом с домом, что построил папа, особенно летом, и, конечно, у нас были соседи, но мы толком их не знали.
— Папа ваш сказал, будто бы в этой семье было трое детей. Похоже, вашего возраста.
Элинборг посмотрела на Харпу.
— Но, впрочем, вы, наверное, не очень-то могли передвигаться…
— Нет, что вы, я же говорила, мы бегали с братом где хотели. А это, — Харпа стукнула по коляске, — случилось позднее. Попала в аварию, мне было уже тридцать. А детей у самого подножия Пригорка я не помню. В других домах дети были, а вот чтобы рядом с нами — нет.
— Рядом с местом, где стоял тот дом и где мы нашли скелет, растут кусты смородины. Ваш папа говорил, что туда «много позднее» приходила некая женщина. Так я его, во всяком случае, поняла. Приходила, по его словам, частенько, была одета в зеленое и была «скрюченная».
— Скрюченная?
— Да, так сказал ваш папа. Точнее, написал.
Элинборг показала Харпе листок из записной книжки с каракулями Роберта.
— Судя по всему, эти события происходили, когда вы еще жили в летнем доме на Пригорке, — продолжила Элинборг. — Я так понимаю, вы его потом продали, году в семидесятом.
— В семьдесят втором, — поправила ее Харпа.
— Вы эту женщину видели?
— Нет, не видела и не припомню, чтобы папа про нее говорил. Мне жаль, что я не смогу вам помочь, но я не помню такой женщины, никогда ее не видела и даже людей в том доме не помню.
— А можете вы нам сказать, что ваш папа имел в виду? Что такое «скрюченная»?
— Ну как, скрюченная — значит, скрюченная. Папа всегда говорил то, что думает, никаких экивоков. Очень точный был человек. Хороший человек. Так ласково со мной обращался, особенно после аварии. И когда ушел муж. Три года терпел, а потом ушел.
Элинборг показалось, что собеседница улыбается. Сама же Элинборг и не думала улыбаться.
Секретарь британского посольства в Рейкьявике принял Эрленда так вежливо и радушно, что следователь едва не поклонился ему в ответ. Высокого роста, худой, одет в безупречно отутюженный костюм и туфли со скрипом. Почти идеально говорит по-исландски — этому обстоятельству Эрленд особенно обрадовался, потому что английский знал плохо, а со слуха понимал еще хуже. Облегченно вздохнул, поняв, что если кому и суждено сесть в лужу по части грамматики, так это дипломату.