Птицын сказал, что к нему приезжал Вьюшков жаловаться на Лаптева. И Татьяну Нарбутовских ругнул: «Подпевает тому».
Двоюродная сестра, почти одна кровь, жили в одном доме, воспитывал и кормил обоих отец Танькин, одинаково относившийся и к дочери, и к племяннику, а на тебе — совсем разные люди, — своенравна, упрямица, на рожон лезет. Выдвинул бы ее, зоотехником или даже управляющим фермой сделал бы, но не хочет, посмеивается: «Вот закончу институт… Тебе, Максим, со мной трудно будет». Дурит баба, замуж бы, может, остепенится. И муж был такой же по характеру. Председатель сельсовета, а так за здорово живешь и погиб. Уже протаяли дороги, оголились бугры, и снег потемнел даже в лесу. Говорили человеку, не ходи по реке… Нет, «пойду!» Доходился. Попал в полынью…
Летом пригласил Татьяну в гости. Приехала. И начала: то не так, и это надо бы переделать. Критиканка. Одно дело свинаркой работать, другое — огромным хозяйством руководить, издали-то все легко, все просто. Максим Максимович тоже на кого хочешь критику наведет, полезные советы даст, спланирует, в мыслях-то он за секунду до Юпитера долетит. Ох-хо-хо!
Конечно, Вьюшков кое-что сбрехнул Птицыну, а Птицын собственной брехни добавил — не без того, но все равно Лаптева надо поставить на место, иначе слова и дела этого человека будут навроде ложки с дегтем. Горожане, они — все прыткие. Потому и петушится, что пока еще ни в чем разобраться не может.
Утюмов не считал себя блестящим организатором и крупным специалистом, вовсе нет, но был уверен: все в совхозе держится только на нем, уйди или умри он, и хозяйство покатится в пропасть. Его часто критиковали, ругали за то и за это, влепили до десятка простых и строгих выговоров, но, как казалось Максиму Максимовичу, все же ценили и в районе, и в области. Где-то в тайниках души его ворочалась холодная, колючая мысль о том, что он для новых времен не очень-то подходящий руководитель, что-то недоделывает, недопонимает, мог бы и доделать, и понять, он не хуже других, но уже ни к чему, уже поздно, стар; он пугался этой мысли, как чего-то страшного, она вселяла обиду и жалость к себе.
Надо бы сделать замом кого-то другого. Но кого? Пусть бы и Птицына, но тот быть его заместителем не хочет, улыбается противно-снисходительно.
Максим Максимович долго не мог понять этого человека: себялюбив, самоуверен, а к власти не стремится. Потом дошло: Птицын и без того достаточно высоко, независимо поставил себя, благ получает больше, чем получал бы на посту замдиректора или даже директора. Все новоселовцы держат скотину, но такого идеального порядка в хлевах, таких гладких коровушек и хрюшек, таких куриц-несушек поищи — не найдешь; самая крупная, самая вкусная картошка у Птицыных, самые большие и твердые кочаны капусты тоже у них. В прошлом году тля пожрала всю смородину, везде, только не у Птицыных. Собственный особнячок с верандой и мансардой, парадный и черный ходы, легковушка — живет мужик в свое удовольствие. Одно время хотел уйти с должности главного агронома, рядовым специалистом стать: «Недомогаю… Тяжело… Кого-то бы из молодых…», но Максим Максимович раскусил его и сказал, как отрубил: «Об этом и думать не смей!». Любит коньячок, пьет не часто и в меру, а подвыпив, пускается в философию: «Понятие счастье, дорогой мой Максим Максимович, — очень неопределенная вещь. Каждый по-своему понимает его. Да! Иду по городу, смотрю, старик стоит в грязной одежонке и руку протягивает: «Дайте пятачок, осчастливьте». Хочет опохмелиться. Наберет пятаков и довольнешенек. И в этом же городе повесился кандидат технических наук. Не могут понять — почему. Все, решительно все было у человека, считали счастливчиком, завидовали. Докторскую готовил. Важно, каков внутренний мир человека. Важно удовлетворить этот внутренний мир. Возьми схимника. Сидел человек в пещере, молился целыми днями, ни баб, ни водки, дикая пещера и дикое одиночество. А счастлив. Потому что верил в триединого бога, в рай и всякую небесную чепуху…»