Утюмов курил папиросу за папиросой, Лаптев закашлялся, подошел к окну и открыл форточку. Максим Максимович, потушив папиросу, громко сказал:
— У нас, братец мой, тут всего по горло — и работы, и дыму, и неприятностей. С бычьим здоровьем — и то невмоготу.
«А он злой», — подумал Лаптев и ответил жестко, более жестко, чем следовало бы:
— Ну зачем все эти слова?!
— А затем, — сказал, недоумевая, Утюмов, — что вы тут наворотите дел, а я расхлебывай. Ну как, поставили себя в коллективе? С первых же дней всех восстановили против себя. Один заявляет «Уйду!», другой — «Уйду!». А с кем работать будете?
Это уже стало походить на суровую нотацию. Лаптев пытался оправдаться, но директор обрывал его: «Хватит! Послушайте!».
— Сейчас надо все силы на животноводство бросить. Скотина тощая, кожа да кости…
Он говорил так, будто директором совхоза был кто-то другой и этот другой не поработал, как надо, летом и бил баклуши зимой.
— В Травном начался падеж поросят.
— Только у одной свинарки. Паратиф. Болезнь, конечно, страшная. Туда уехал ветврач. Звонил, говорит — все будет в порядке. Плохие условия содержания. Не проводили дезинфекцию.
— И у Нарбутовских?
— У той нет. Татьяна Максимовна очень хорошая свинарка. Надо будет заняться распространением ее опыта. А этого не сделали даже на ферме. Вьюшков всюду сует свой нос, главного же не видит.
— Не надо! — махнул рукой Утюмов и поморщился. — Ну зачем вы на всех прете? Охаиваете того, другого… Один раз видел Вьюшкова и уже делает такие выводы. А мы Вьюшкова знаем годы, знаем как облупленного. Не какой-то случайный человек. И болеет за ферму. Не как некоторые другие, которым хоть все завались, только не им на голову.
— Болеет… — усмехнулся Лаптев. — Может, добавите еще: дисциплинирован и семьянин примерный… Максим Максимович, я вас выслушал, прошу еще раз выслушать меня. Для шофера этих качеств может быть и достаточно. А для руководителя нет. Нам почти все равно, рабочий замкнут или нет. А для управляющего фермой это имеет значение. Шофер груб — нехорошо, но может еще как-то сойти. А управляющий грубиян — страшно… Вы понимаете… Управляющий, как и всякий руководитель, должен обладать талантом организатора. А у вашего Вьюшкова, будем говорить прямо, такого таланта нет и в помине. Хоть всего распотроши — не найдешь. Людьми он руководить не умеет. Нет, не то… Точнее сказать, он не может и никогда не сможет руководить ими. Рабочие его не уважают. Грубо говоря, на Вьюшкова плюют, он там вроде мальчика на побегушках.
Утюмов не перебивал больше, и Лаптеву казалось, что директор начинает понимать его, и удивился, когда Максим Максимович, хмыкнув, произнес:
— Ну, а вы побеседовали с Вьюшковым, указали ему на недостатки?
Лаптев молчал, чувствуя наплыв злости; но и молчать стало невозможно, и он, хмурясь, начал сумбурно говорить Утюмову о том, что надо повысить ответственность каждого рабочего и специалиста за свое дело, не превращать специалистов в простых исполнителей, гнать в шею негодных руководителей.
Слушая общие слова главного зоотехника, Утюмов поддакивал, кивал головой; он ничего не имел против всего этого, но когда Иван Ефимович начинал эти общие слова уточнять конкретными фактами, директор краснел от гнева:
— Если я не буду за ними глядеть, все развалится к чертовой матери. Им надо разжевать и в рот положить, вы понимаете это? Если я утром дам задание, а вечером проверю, тогда уж все будет в порядке. А без контроля… хо, хо, представляю!.. Да, да, конечно, никто их подменять не собирается. Разве я подменяю? Пожалуйста, организуй, направляй, никто тебе не мешает. А контроль нужен.
Он почесал морщинку на подбородке.
В кабинет вошел секретарь парткома Весна. Лаптев слышал, как однажды главный экономист ему сказала: «Зоветесь Весной, а выглядите, как осень». Тот добавил: «Солнечная, теплая осень».
Действительно, парень этот в начале показался Лаптеву по-осеннему скучным, но вот он пригляделся к нему. Предельно скромен, серьезен и какой-то удивительно аккуратный: валенки маленькие, по ноге, пиджак ладно скроен, по моде, свитер плотно облегает шею; манеры, слова, улыбки просты, естественны. В общем, Весна был Лаптеву по душе.
— И молодежь давай выдвигать будем, пожалуйста, — продолжал Утюмов. — И негодных работников надо заменять, я не против. Только ведь семь раз отмерь, один раз отрежь. Вьюшкова уберем — это дело не хитрое, а кого поставим, а? Поспешишь — людей насмешишь.
«Ну что за странная тяга у человека к пословицам?» — разозлился Лаптев.
— Очень уж этот Вьюшков безалаберен. Никакого порядка в нем самом, — проговорил Весна, сев рядом с Лаптевым.
Утюмов обдал его холодным взглядом.
— Управляющий не начальник смены. Там включил машины и похаживай себе.
— У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о машине, — рассмеялся Весна. — Как будто она не причиняет беспокойства. Все дело в том, что заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Заводские порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является к трем или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя, хотя бы на полчаса, а запоздаем. Планерки тянутся до полуночи.
Лицо Утюмова стало медно-красным.
— Только в одном Новоселово можно разместить пять ваших заводов. А у нас есть деревни, расположенные от центральной усадьбы в сорока и сорока пяти километрах. Через леса да болота. За-вод!..
— Зря вы возражаете, Максим Максимович, — вмешался Лаптев. — Люди в совхозе, действительно, не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходят кто когда вздумает. И даже пьяные.
— Наказать! Разберитесь!..
Утюмов тяжело встал, давая понять, что разговор окончен, все понятно, пора расходиться, а ему уезжать.
— Давай командуй и брось фокусничать. — Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. — А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю.
В его голосе, в выражении лица было что-то покровительственное. И это — «ты»…
Утюмов оставался Утюмовым.
Внешне он старался казаться именно таким, а в душе было неспокойно. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать его правоту — значило бы, по его мнению, разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился и уже не только на Лаптева да на Весну, но и на самого себя и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке отказываться, пригрозить.
Дом Птицыных — самый лучший в Новоселово, стоит в центре поселка, но особняком, отступив от улицы, в глубь огорода, метров на десять; там, где должен бы стоять дом, виднеется крашеный палисадник, а за ним яблони; все на усадьбе главного агронома сделано основательно, по-хозяйски: три комнаты и кухня, столовый, спальный и кухонный гарнитуры; окна на все стороны света, даже в ненастный день в квартире светлым светло; обширные хлева, амбар, ворота и сараи высокие, крепкие, огород и сад раза в два больше, чем у других. У них все — «самое, самое»… Самые вкусные помидоры, самые крупные яблоки… И единственные на всю округу индюшки. Птицыны обхитряют даже короткое сибирское лето, снимают по два урожая: в мае — редиску, а осенью — помидоры. «Сам» о домашних делах рассказывать не любит и, когда слышит бабье аханье и восторженные слова, лишь иронически усмехается. Сдержанный человек. Максим Максимович работает с ним более десяти лет и все еще до конца не раскусил его, не понял.