Открыв калитку, Утюмов подумал: «А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену», — и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только оскалясь, она рвала полу пальто… Второй мыслью Утюмова было: «Исподтиха почему-то кусаются шибче. И собаки и люди». Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на него, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.
Усаживаясь на старинный, с гнутой спинкой и точеными ножками, диван, Максим Максимович взглянул на праздничного хозяина, который, казалось, был только что проглажен со всех сторон десятью утюгами, и подумал, что, видимо, зря он затевает этот разговор, не дотолковаться ему с Птицыным. Как ни старался он говорить тепло, по-дружески, голос получался холодноватый, сухой, собака и бычок вывели Утюмова из равновесия. Все это он видел и раньше, но раньше недоверия к Евгению Павловичу у него не было.
Птицын запел старую песню обычным своим бабьим голосом:
— Не дразни меня своей должностью, Максим Максимович… Чины и благополучие, довольство — это ведь не одинаковые понятия, как думают многие.
— Дело, в конце концов, не в одном твоем личном благополучии, — начал раздражаться Утюмов.
— А я хотел просить перевести меня начальником отдела кадров. Должность как раз свободная. Ну что ты так смотришь на меня? Я болею. Понимаешь, болею. Я еще в прошлом году говорил, что болею. С виду-то вроде бы здоров, а ткни пальцем и проткнешь. Вот заявленьице, сейчас дату поставлю. Так! Прошу подписать.
Смеется? Нет, подсунул бумажку, на которой крупно и насмешливо ровно было выведено: «Заявление».
На столе лежат семена овощей в аккуратных пакетиках, у двери стоят баночки-скляночки с землей, на окне в горшках растут помидоры и уже видны крупненькие, но пока еще зеленые и, видать, твердые (в горшках на окнах растут только твердые) плоды.
Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и саженцы помидоров на окнах, как хозяин, пузатенькие и вроде бы тоже отутюженные, — да и самому себе он был противен.
…По дороге в город (все еще мела пурга, и газик, болезненно подвывая, то и дело застревал в сугробах и ехал медленно, долго) Максима Максимовича одолевали тревожные думы. Каков Птицын, а?.. Уж, кажется, с ним душа в душу жили. Хотя и раньше к своему гнезду прилипал. Жаль, многие из тех, кто близок был Максиму Максимовичу, ушли на пенсию, либо уволились, разбежались, кто куда. «Болею…» Всякое отступление от трудностей и уход с работы легче, безопаснее всего мотивировать болезнью, Максим Максимович сам не раз использовал этот предлог. Птицын и на должности начальника отдела кадров будет держаться так, будто он по меньшей мере заместитель директора. А можно ли переводить в отдел кадров крупного специалиста, агронома? Да какой он крупный — техникум окончил, нигде, кроме Новоселово, не работал…
Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. «Ничего, пусть поплюхается голубок, пусть похозяйничает». Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу и тогда будет ясно, кто чего стоит. Да, но станет ясно слишком поздно, Максим Максимович уже определится на новой должности. А пока Лаптев будет язык чесать… И, пожалуй, что-то начешет на голову директора.
Май и июнь в Новоселово были теплыми и засушливыми; они всегда в этих местах теплые и засушливые, лишь в самом конце июня и начале июля начинают помаленьку выпадать дожди, а потом, когда созреют хлеба и в поле выйдут комбайны, со всех сторон вдруг наплывают запоздалые ненужные тучи, воздух сереет, мутнеет, все вокруг окутывается сырым туманом, и начинается скучное, утомительное ненастье.
Утюмов часто мучился вопросом: почему такая незавершенность, неслаженность в природе? И не только с дождями. Весна тут поздняя, на Украине уже траву косят, свежую редиску и клубнику едят, а на лугах в Новоселово только-только проступает девственная зелень, робкая, бледная, нерешительная. Лето страшно короткое и без пользы жаркое; в мае держи наготове пальто — может выпасть снег; земля подстывает и в конце августа. Эх, перекромсать бы все: лето сделать прохладнее и, главное, намного длиннее, августовские и сентябрьские обильные дожди перенести на май и июнь, а весенние и летние заморозки ликвидировать, — ведь если в совокупности брать (по валу-то!), климат не плох, всего хватает. Нет, недоработала матушка-природа, подхалтурила, не одни люди халтурят. Жизнь складывалась совсем не так, как хотел бы Утюмов…
Он был почти уверен, что сразу после отпуска его переведут или в областной город, или в райцентр, никто вроде бы не возражал, и говорили сочувственно: «Да, да, конечно, при такой работе болезней не избежать, к тому же возраст. Понимаем…»
Кем хотели назначить — не сказывали, да Максим Максимович и не допрашивался, но разузнавал, где какая подходящая должность не занята или будет вскоре освобождаться. Коротко говоря, кое-какие приличные должности были у него на примете, но постепенно их заняли, и Максим Максимович начал тревожиться. Тревога оказалась небезосновательной. Когда он в конце двухмесячного отпуска, после всех врачебных осмотров и лечений, заявился к своему старинному приятелю, «важному лицу» в райцентре, который родился в одной с ним деревне, тот сказал со вздохом:
— Придется тебе еще какое-то время пожить в Новоселово. А потом посмотрим… Может быть, к зиме…
«Понабрал всяких», — подумал Максим Максимович со злобой о Лаптеве, считая новичка, если не полностью, то частично, виновником своей неудачи, и ввернул несколько критических фраз о своем новоиспеченном заме, надеясь, что «важное лицо» поддержит его. Но приятель нахмурился.
— Не делай, пожалуйста, скоропалительных выводов. Не с улицы человек, а бывший директор эмтээс, орден Ленина имеет. Такие ордена запросто так не дают.
С тем и вернулся в Новоселово Максим Максимович, сделав вывод: с Лаптевым надо быть осторожнее.
Утюмов удовлетворил просьбу Птицына, назначив его начальником отдела кадров, Директор побывал в областном управлении сельского хозяйства и позвонил Лаптеву.
— Хорошо, пусть поработает в отделе кадров, — сказал Иван Ефимович.
В мае прислали нового главного агронома. Мухтарова Андрея Сагимбаевича. Казах. Глаза упрямые, колючие, весь человек отражен в них. Однажды застрял Андрей с машиной, прошагал километров тридцать, подошел к конторе и, счищая с сапог пудовую грязь, залился смехом. Долго потом рассказывал, как они с шофером вытаскивали из болотины «газик» и всю ночь брели под проливным дождем. Многое в Мухтарове было неясно Максиму Максимовичу, новичок проступал как из густого тумана.
После отпуска Утюмова прошло месяца три, а ему казалось, что целая вечность отделяла его от тех дней. Тяжкое настроение растягивало время. Вроде бы ничего страшного не случилось: он по-прежнему директорствует, ему обещают (все же твердо обещают!) место в городе и со здоровьем не хуже, чем было, даже лучше, а на тебе — порою тошнехонько, хоть вой.
Он впервые полно, остро ощутил, как трудно, как неприятно работать с людьми, которые не ценят тебя и которых не понимаешь ты, и радовался за свое прошлое, когда он каждого специалиста, конторского служащего просматривал со всех сторон, долго изучал, прежде чем приблизить к себе, когда его слово было непререкаемо. Это вовсе не значит, что Утюмов не терпел возражений, не принимал критики, дело в другом: за вежливыми словами Лаптева, Мухтарова, секретаря парткома Весны и девчонки Дубровской он улавливал спокойное к себе безразличие; видел, что без него обходятся, что не нужен им. Бывает, спорит человек, ругается, глядит злыми глазами, кажется, ударить готов, а все же признает твой директорский авторитет, чтит тебя; разговаривая с таким, Максим Максимович чувствует в себе какую-то уверенность, твердость даже и тогда, когда приходится признавать поражение, идти на попятный… Теперь не то. Возникало странное сравнение. Сидишь у радиоприемника и сквозь треск, шум в эфире едва улавливаешь приятную музыку; вот она появилась и вновь исчезла в шумах, ищешь, но ее как будто и не было. Свое теперешнее положение он сравнивал с этими неприятными радиошумами, когда нужный настрой души, прежняя уверенность, спокойствие лишь чуть-чуть улавливались и тут же бесследно растворялись.