С неделю назад Лаптев нечто подобное говорил Утюмову, точнее начал было говорить, но Максим Максимович махнул рукой: зачем отказываться от людей, которые приезжают к тебе на помощь. Но об этих подсчетах он ничего не слыхал и сейчас подивился: до чего большие расходы!
— Ведь это люди приезжие. Им нужно жилье, постели, хорошее питание. Их надо отвозить на работу, привозить с работы. Нужны повара, шоферы, технички… А много ли они сделают? Я не хочу сказать, что городские работают плохо. В общем-то они трудятся добросовестно. Но ведь пятнадцать тысяч!.. Конечно, одни механизаторы с уборкой не справятся. Нужны люди. И их у нас не мало. Я считаю, что в поле должны выйти все… Один сядет за комбайн, другой поведет автомашину, третий будет разгружать зерно. Кто-то пищу станет готовить для людей, занятых на уборке, кто-то за детьми рабочих ухаживать. Словом, всякому определим место. И не в последний момент, не перед самой уборкой. А заранее. Конторы наши на декаду опустеют. Но не страшно.
После этого Лаптев запел знакомую песню: «Не надо подменять главных специалистов и управляющих фермами, не надо делать их мальчиками на побегушках… Каждому — полную самостоятельность… Слабых управляющих и специалистов заменять…»
Утюмов подметил: Лаптев бывает грубоват, запальчив, и он ждал, надеялся, что главный зоотехник распалится, начнет поносить его, это бы пошло только на пользу Максиму Максимовичу, но критика была спокойной, доброжелательной.
Все же он умел выступать.
Издали Лаптев кажется совсем старым: лысый и сутулый, рубашка топорщится, шеи не видно, до того она коротка и толста. «По внешнему виду и по манерам своим он простой деревенский мужик», — впервые подумал Утюмов, всегда почему-то считавший заместителя интеллигентным горожанином.
Чрезмерное напряжение и скованность, которые Максим Максимович почувствовал еще перед началом собрания, усиливались с каждой минутой, и он, сколь ни странно, больше боялся этого своего состояния, чем самой критики. Посматривал на секретаря обкома, с которым сидел в одном ряду, по-прежнему незаметно посматривал: косил глаза или слегка поворачивал голову, будто расправлял шею. Он обладал удивительной способностью: мог, не поворачивая головы, видеть, а точнее сказать, чувствовать выражение лица — сам этому дивился.
Секретарь обкома, слушая выступающих, одобрительно покачивал головой.
Выступило трое рабочих, один из них — лучший комбайнер, двух других Максим Максимович не знал, лица знакомы, а фамилии — убей! — не помнил, значит, средненько работают эти двое: передовики, а также лодыри и нарушители всякому директору хорошо известны. И комбайнер, и два средненьких почем зря ругали порядки в совхозе: то не так, это не так и тоже с заворотом на директора: «Товарищу Утюмову надо бы…», «Когда же, Максим Максимович, мы наведем порядок?»
Дубровская, наклонив голову с гладкими, плотно уложенными волосами, собранными сзади в пучок, торопливо и нервно записывала что-то в блокноте, и эта торопливость, а главное, нервозность, настораживали Максима Максимовича.
Утюмов еще вчера продумал, что скажет в заключительном слове. Он не мог понять, почему краткое после прений выступление докладчиков называется заключительным словом. «Заключительное слово предоставляется…» — странно звучит. Впрочем, странным оно показалось ему только сегодня, и никогда прежде такая мысль не приходила. Он ожидал, что его будут ругать, сильно или не сильно, но будут, и подготовился к отпору, имея на всякий случай два варианта «заключительного слова» — более резкий и помягче. Но дело идет к тому, что оба варианта не подойдут, его работу сводят на нет, будто он вообще никчемный человек, и все это на глазах секретаря обкома.
Максим Максимович начал заново обдумывать выступление. Он скажет спасибо тем, кто «внес ряд ценных предложений и высказал ряд критических замечаний», иначе нельзя: критика в моде, ее надо уважать или во всяком случае показывать, что уважаешь. Все критикуют директора. А разве в совхозе один Утюмов? Есть главный агроном, главный зоотехник, главный экономист и другие специалисты, есть управляющие фермами, — каждый и должен отвечать… Разве не виноват тот же Лаптев? Уже столько времени в совхозе, два месяца был за директора. Он, Максим Максимович, всю зиму болел, да и сейчас не совсем еще хорошо себя чувствует… сердце все беспокоит.
Надо будет рукой за грудь схватиться, но слегка, на мгновение, будто машинально, будто он даже боится показать, что побаливает. Без него, Утюмова, еще зимой израсходовали корма, а потом вынуждены были зарезать животных. Конечно, это ложь, но он ее скажет, хоть и неприятно… С новым замом никто не хочет работать, люди жалуются на него — создает нездоровую, нервозную обстановку. По всему видать, выживает директора… Когда-то об Утюмове Вьюшков сказал: «Максим Максимович борется за порядочность порядочностью». Ах, как бы кстати была сейчас эта фраза! Порядочных и добрых любят, им и недостатки охотно прощают. Выгодно показывать себя добрым и порядочным, ой как выгодно! Как-то бы о доброте своей намекнуть, фразу бросить: «Конечно, надо бы в свое время наказать кое-кого, да все жалеешь и, видимо, себе на голову». Помолчать. А потом добавить, будто бы между прочим: «и все-таки мы даже на монастырском поле, которое чем угодно славилось, только не хлебом, получаем сравнительно неплохие урожаи». Блудное поле! Так называлась пустошь за монастырем, где когда-то встречались ночами монашки с мужиками из соседней деревни. Забавно звучит — Блудное поле, кто не знает, не сразу поверит. А начальство знает. Упоминание о Блудном поле обычно вызывает улыбку и облегчает разговор. Слава монастырским блудницам!.. И побольше тревоги в голосе. Дать критиканам жару.
Когда вышла на трибуну Таисия и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, малограмотно, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, обязательно заступалась за Вьюшкова, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: «Я тут».
— Я вам все начистоту буду выкладывать. По книжкам говорить не умею, извините, не обучена. А запросто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделя, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до капельки, разобрались.
«Шпарь, Таисия!» — заликовал Утюмов.
— Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще необученным был. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение…
«Подь ты к черту!» — охнул Утюмов, скривившись, как от зубной боли.
Он хорошо помнил ту постыдную историю, когда поступал на заочное отделение сельхозтехникума и был назначен зоотехником. В конторе совхоза ему сказали, что на ферме «родственное разведение, а в этом таится большая опасность». Он не стал спрашивать, в чем заключается опасность, зоотехник на то и зоотехник, чтобы разбираться в таких вопросах, и, приехав на ферму, сказал управляющему: