Передо мною разворачивался во всю ширь и мощь современный город. И вокзал, и школы, и драмтеатр — все сделано с наибольшими удобствами для людей. Все не такое, не похожее на то, что было, и в то же время такое; да, именно таким, пожалуй, мы представляли свой город, закладывая первые фундаменты. Деревья, цветы, широкие улицы в асфальте — поистине город-сад!
Хожу по тротуарам, всматриваюсь, задрав голову, в дома. И люди, проходящие мимо, понимают — приезжий. Мне и хорошо, и грустно в этом городе. Вглядываюсь в сотни лиц и не вижу ни одного знакомого. Где же они, бывшие грабари, плотники, монтажники? Милые, озорные, трудолюбивые! Где они, дружки-товарищи, с которыми начинал жить, смеялся и пел, делил с ними радость и горе. Будто никого и не было. И я, кажется, нахожусь не в этом, а ином, чужом городе, где никогда не бывал, и меня здесь никто не знает. Хочется набрать побольше воздуха в легкие и что есть сил крикнуть: нет, я свой! Я такой же, как и все вы, идущие по тротуарам! Это — мой город!… И все-таки: где они? Сколько их было! Как сложились их судьбы?.. Не все же выехали, не все же на войне погибли… И захотелось сразу, сходу навести справки, разыскать хотя бы одного…
Поднимаюсь на второй этаж, дважды звоню по старой памяти. Женщина, открывшая дверь, крайне удивлена: что вы, столько лет прошло! Но старик, отложив газету, успокаивает: «Васька?.. Василий Захарович?! Ну да, он, Тананыкин!.. Как же, выучился, инженером стал… Давно переехал. Может, слышал — Соколово-Сарбайск… Помощником главного… В газете пишут — дела у них там не меньше наших: одним словом, вторая Магнитка…»
В другом конце города дали адрес друга, который служит в группе советских войск в Германии. Торопился я, поспешал, хотел обнять его здесь, а он… за рубежом. Полковник.
«Обратитесь в адресное бюро», — посоветовали мне. Да, конечно. Но вряд ли поможет бюро! Разъехались, разлетелись кто куда. Многих унесла война. Вечным сном спит на немецкой земле лаборант ЦЭС Петя Калугин. Остался в песках Монголии молодой конструктор Лев Гупер… С Левкой, бывшим беспризорником, была особая дружба. Она началась еще тогда, в двадцатых… Босой, голодный бродил я по улицам Харькова, не зная, как добыть кусок хлеба. На бирже труда — тысячи безработных. Да и на работу берут в первую очередь специалистов, членов профсоюза, а у меня — ни специальности, ни опыта, и сам я — зеленый птенец! И тогда Левка, чистильщик сапог, усадил рядом: давай вместе! Добрый был парень! Зарабатывали копейки, но у нас был хлеб (кипяток на вокзале). Мы радовались и пели. Пели одну и ту же свою песню, выстукивая щетками:
Судьба забросила Левку на строительство Магнитки. И мы снова вместе. Работали грабарями, подносчиками. Посещали литкружок. Писали: он — прозу, я — стихи. Потом расстались: надо было служить Родине, защищать ее от врагов, и мы стали воинами. И вот через много лет вхожу в комнату, где он жил, вижу его портрет, и горе перехватывает горло. Далеко отсюда Монголия, и где-то у реки Халхин-Гол вечным сном спит Левка…
Умерли многие: и артист Толкачев, который, уходя на фронт, оставил мне на память карточку своей маленькой дочери. И его коллега — Павлик Афанасьев. И сталевар Алеша Грязнов, и журналист Саша Дерябин, и шофер Неревяткин, что умер у меня на руках на Юго-Западном фронте…
И кажется мне, никого из друзей не осталось, и, пожалуй, лучше уехать отсюда (не важно куда) — уехать подальше, забыться, не вспоминать, — хотя знаю — никому не дано уйти от прошлого.
В телефонной книжке тысячи фамилий. Вчитываюсь до потемнения в глазах — ни одной знакомой. Все чужие… Впрочем, что это? Одна из них вспыхнула, загорелась звездочкой. Я даже вздрогнул. Набираю номер. Жду. В трубке мужской голос. Что мне нужно?.. Ах, да… мне нужно… И от волнения теряюсь, не знаю что́ сказать. А голос не умолкает, звучит в трубке, и в нем, в этом низком голосе, что-то такое… знакомое. Называю имя и чуть не прыгаю от радости. Да, это он, Борис!.. Постой, сколько же мы не виделись? Тридцать пять? Больше?.. Боже мой, почти вечность! Но сколько бы ни было, мы здесь, в Магнитке, и вот встретимся!..
Жизнь не баловала меня. И мерз, и умирал от жажды, был ранен, контужен. Да и кто из нас, магнитогорцев, прошедших суровую школу труда, помышлял о легкой жизни!
И мы говорили почти весь день и сказали не все, многое упустили. И о чем бы ни заводили разговор, всякий раз уходили в прошлое, в дни первой пятилетки, когда стоял вопрос: «Кто — кого? Мы или они?» Когда полуголодные, полураздетые, в лаптях, а то и босиком спускались в котлованы, поднимались на леса и всюду и везде клялись: «Мы победим! Только мы!»
Нет, этого не забыть!
Весна была холодная, пасмурная. Помню, сошел я, вербованный, с поезда. Вокруг бревна, кирпичи, горы песка, извести… В низине над речкой поднимается здание ЦЭС. Куда ни кинь взгляд — бараки, бараки… Дальше, у горы Кара-дыр — соцгород: строятся первые кирпичные дома. Их пока немного — три-четыре. По сторонам ни деревца, ни кустика — пустая, голая земля. Летит навстречу резкая, колючая поземка… Я в тапочках, в легком пальтишке, что купил на базаре в Харькове. Холодно, но меня «спасает» сундучок. Тащу его, напрягаюсь изо всех сил, и на лбу выступает пот.
Нас, вербованных, человек сорок-пятьдесят. Идем от вокзала пешком. Ехать не на чем. Останавливаемся и долго рассматриваем гору Магнитную. Так вот она какая! На вершине — люди. У подножия — паровоз: пыхтит, тянет платформы — идет руда!.. О горе́ Магнитной заговорил весь мир, и мы счастливы, что стоим рядом с нею.
Где-то на пятом участке отдел кадров. Долго плутаем среди бараков: они, бараки, все на один манер и пока ни улиц, ни номеров… Понимаем: не все сразу! Кто-то из «старожилов», наконец, показывает нам отдел кадров. Но тут выясняется — надо сперва на Ежовку, в санпропускник. Без справки из него в отделе кадров и говорить не хотят. Что ж, правильно! Тифу не место здесь. Не зря всюду плакаты, листовки. А на одном из бараков во всю стену надпись: «Вошь — опаснее врага!»
Мы хорошо понимаем: на стройку съехались всякие люди, иные немытые, нечесаные, привыкшие по старинке обходиться без мыла. Да и где его взять, мыло?..
И теперь, спустя много лет, удивляешься: как это мы, строители, селившиеся по двести человек в бараке, не стали жертвами эпидемий? Но тут ничего удивительного. Надо отдать должное нашему здравоохранению. Уже тогда, несмотря на бедность и отсталость, медико-санитарная служба была поставлена неплохо. Это же они, медики, заботились о том, чтобы в каждом бараке клокотал титан, чтобы мы, строители, пили кипяченую воду. Врачи, фельдшеры, медицинские сестры повседневно несли в массы санитарную культуру — читали лекции, проводили беседы, требовали от жильцов выполнять санитарно-гигиенические правила.
Это был тоже своего рода подвиг!
Хлопцы торопливо шагали в санпропускник: скорее бы покончить со всем этим и — на работу! Я еле поспевал за ними: сундучок вытягивал из меня жилы. Ручка оборвалась, пришлось взять его на плечо, придерживать руками. Но руки млели и мерзли.
Мы давно проголодались и теперь думали, где бы поесть. Запасов никаких, в магазине все по карточкам. В столовую тоже не войдешь без пропуска: пропуск выдается только после того, как оформишься на работу. Оставалось одно — рынок. Но рынок требовал денег. Сутки назад, пересаживаясь на магнитогорский поезд, мы уже воспользовались челябинским рынком: карманы вывернули, но поесть, как следует, не поели. Спекулянты дерут на рынке втридорога.
— Хоть бы теперь буханку на всех, — вздыхает кто-то.
— Потерпим.
— От терпежки протягивают ножки.
— Кому что, а кошке — мыши.
Я опускаю в бессилии сундучок: будь ты неладный!
— Что — сало привез?
Оглядываюсь и вижу незнакомого парня. На нем новое пальто в клетку, шапочка с козырьком. На ногах — краги. Он бесцеремонно тычет ногою в сундучок, втягивает в себя воздух, определяет, чем пахнет.