В музее было тихо, как в госпитале. Белые стены. Белая лестница. И даже каким-то лекарством попахивало.
Выставка занимала один зал. Картины навешаны были по стенам от потолка до пола. Глаза разбегались...
Мы встали у порога. Даже Эдик и тот оробел. Тут еще прямо перед нами с большого полотна на нас смотрел смертельно раненный матрос с гранатой в руке. Мучительно, укоризненно смотрел.
Наверное, мы бы потоптались у порога и ушли, если бы не подошла молодая женщина в черном костюме. Ее темно-синие глаза были теплыми и даже знакомыми. Она улыбнулась всем нам, а спросила Сережу:
— Это твои?
Он ничего не ответил. Мы посмотрели на него. Он покраснел густо, и тут мы догадались, что женщина — его родственница, так похожи они были. Эдик все же быстро освоился и взял инициативу в свои руки:
— Нам задано сочинение о выставке. Не будете ли вы столь любезны пояснить работы?
Она еще ласковее улыбнулась и помолодела. Это уж потом я заметил, что все люди искусства любого возраста порой могут казаться ровесниками и юношам, и зрелым людям. Видимо, они умеют перевоплощаться, потому и сходятся легко с людьми, потому, наверное, с ними всегда интересно всем. А молодеют они не столько от улыбки и доброты, сколько, если можно так выразиться, от профессиональной необходимости — быть в душе всегда молодым. Без молодости и свежести восприятия окружающего не может быть художника. Но это я понял после, а тогда в зале выставки я только восхитился красотой и молодым задором женщины. Я, честно говоря, мог в нее влюбиться с первого взгляда и навек, если бы не было на свете Вольки...
Женщина была художницей. Звали ее, как и мою маму — Людмилой Александровной. Ничего в этом особенного не было, ибо я давно замечал, что в определенные годы бывает мода на одни и те же имена. То подряд всех называют Нелями, то Светланами, то Тамарами...
Я тихонько спросил Сережу:
— Кто она тебе?
Я был уверен, что он не ответит, но ошибся. Он коротко бросил мне: «Сестра». Людмила Александровна, не в пример брату, говорила охотно и вдохновенно, предугадывая наши вопросы.
— Спросите: почему вместе с картинами на военную тему мы экспонируем пейзажи? Подсолнушки. Рощицы... Может, вот ты ответишь?
Она обратилась к Славке. Тот пожал плечами.
— Тогда иначе подойду, скажи: за что идут в бой красноармейцы?
Славка уже тогда отвечал, как по газете читал:
— Бойцы Красной Армии идут в бой за Родину.
— Верно. А что такое Родина? Это и роща, и речка, и росистая трава на лугу. Показать красоту Родины и дать бойцу новые силы...
Она говорила не как учительница, а как наша сверстница. Задорная, уверенная в себе, убежденная в необходимости своего дела и своей жизни, отданной этому делу. И я тогда впервые задумался: а кем я стану? Смогу ли найти себе такое же дело, которое захватит меня так же крепко, сольется с моими мечтами, станет самой жизнью моей?
Пока я размышлял, видимо, что-то прослушал. Ибо я вдруг увидел Филю, тихого Филю, дрожащего от возмущения:
— Не согласен! Для меня сегодня лучше самого Левитана плакат, что висит на Доме Советов: «Папа, убей немца!» А вы подсолнушки...
Филя тоже прав: все чаще радио и газеты сообщали о зверствах оккупантов. Сжигали села. Вешали женщин и детей.
Людмила Александровна не отступила, однако.
— Если бандит режет, то, значит, все мы должны поступать так же?
— К нему только так. Кровь за кровь, — сказал Эдик.
— А к другим? К себе?
— При чем мы? — спросил я.
— Разобьем человекоподобных извергов, а дальше? Нам жить. Да и немцам жить надо будет дальше. Если и мы тоже ожесточимся? Чем мы окажемся лучше фашистов?
Дальше спор не разгорелся. Подошел пожилой мужчина, пошептал художнице на ушко, и она, вздохнув легонько, тихо сказала:
— На этом закончим. Если есть вопросы по конкретным работам, задавайте.
Нас больше интересовали ее картины. Их было всего две. На одной — изображен был густой лес и набухшее сизыми тучами низкое небо. Под одним деревом ярко алел цветок. Единственное светлое пятнышко на холсте. Вроде искорки. На второй картине была нарисована маленькая девочка. В больших синих глазах ее стыли печаль и ожидание чего-то. Темные волосы и светлое лицо были чуть смазаны, как на экране при потерянном фокусе. Четкими были глаза и губы, губы робко улыбались...
Мы двинулись по домам, и Аркаша вдруг сказал:
— Ребята, ведь Никанор голодный.
— А мы что можем? — жестко бросил Филя.