— У тебя есть конкретное предложение? — спросил Эдик.
— Есть. На день или два откажемся от корябушек, получим целыми буханками и отдадим Никанору. Как?
Корябушками мы называли тоненькие кусочки хлеба, которые нам выдавали ежедневно в школе. В большую перемену дежурный приносил ломтики на подносе в класс, и мы быстро расхватывали их, стараясь ухватить потолще или еще лучше — корочку.
Мы молчали. За всех ответил Сережа:
— Так и надо сделать, завтра же.
— А то проголосуем, хотел бы я увидеть, кто окажется «против», — поддержал его Эдик, — слыхали, под Люблиным польские партизаны пустили эшелон с фашистами под откос?..
4. Портрет за шкафом
Ночь была холодной. В нетопленой комнате (мы берегли дрова на зиму) пахло сырой глиной. В эту промозглую ночь мне впервые приснилась Волька. Мы шли с ней куда-то по серебристой прозрачной воде. Волька была в черном лоснящемся костюме, как у Людмилы Александровны, Повзрослевшая. Строгая. Я отставал от нее, а она шла и шла, изредка оборачиваясь на меня. Волосы падали на ее лицо, скрывали его под пушистой солнечной волною. Размывали черты, как на портрете печальной девочки. И губы чуточку улыбались...
Утром я проснулся от ощущения какой-то тревоги. И чтобы полегчало на душе, решил полистать своего мудрого француза. Эх и книга! На все случаи жизни в ней есть совет...
Эх, если бы эту книгу прочитала Волька... Я ей как-то пытался предложить ее, но Волька наотрез отказалась. Она читает только тех писателей, которые рекомендует школьная программа. Я же, наоборот, больше люблю читать Джека Лондона, Синклера, Пришвина, Есенина и всех молодых, малоизвестных авторов. Дочитал до конца «Два капитана». Все сцены с Катей я знал наизусть. Я даже любил ходить по улицам поздно вечером в снегопад. Почему-то мне казалось, что именно в такую погоду и время я полнее ощущаю атмосферу повести. Однажды я Вольку назвал Катей...
Жизнь, однако, шла своим чередом и была куда прозаичнее моих сновидений. Дома кончилась крупа и вообще все припасы кончились. По карточкам не давали ничего, кроме вязкого черного хлеба. Розовые, голубые, светло-зелененькие талончики с надписями «сахар», «масло», «кондитерские изделия» и прочими полузабытыми понятиями хранились пока до лучших времен. Мама продала шерстяное платье и купила десяток больших оранжевых тыкв, бутылочку хлопкового масла и банку какой-то серой крупы.
Она никогда не жаловалась, а тут я случайно подслушал, как оказала соседке:
— Какая уж жизнь, тетя Степанида, одно существование. Все я понимаю. Терплю, а вот сердце устает. Боюсь не выдержит... Без него я жить не могу...
«Без него» — это, конечно, не про сердце. Под «ним» мама подразумевала отца. Оказывается, она тосковала по нему каждый день, каждый час... И в голосе ее звучали такая безысходность, что мороз по коже пробегал.
— Надорвешь сердце эдак-то, — посочувствовала соседка, — а, упаси бог, вдруг что случится с ним? Тогда как? Живой ляжешь в могилу?
— Лягу... Без Саши зачем я?
— Эх, беспокойный народ пошел. Мало любят — ругаются, друг дружку изводят. И большая любовь тоже, гляди, до беды за вершок...
Несколько дней в школе не появлялся Сережа Осенин. Аркаша, как староста класса, дал мне поручение навестить больного. Я с удовольствием согласился.
Осенины жили в четырехэтажном красном доме на улице Челюскинцев, рядом с летным училищем. В коридоре, загроможденном ящиками, ларями, тазами, велосипедами и прочей рухлядью, пахло луком и пылью. Тусклая лампочка сиротливо рыжела под прокопченным потолком. Я нашел дверь с номером «13» и постучал. Дверь тотчас же отворилась, и я увидел Сережу. Он был здоров, как бык. Нес ведро с помоями, держал на весу, на двух пальцах. Увидя меня, покраснел.
— Проходи, — произнес он по обыкновению тихо, — я сейчас.
— Кто там, — услышал я знакомый голос Людмилы Александровны, — доктор?
— Нет, это товарищ...
Стены комнаты были, как на выставке, увешаны картинами. На столе валялись тюбики, кисти. И все в комнате было взъерошено, в углу сбились в кучу стулья, на диване лежали большие листы с репродукциями картин знаменитых мастеров, у окна красовался самовар, а на вешалке висели детские платья и абажур. Я осторожно прошел к дивану и сел на краешек. Людмила Александровна появилась из второй комнаты. Она была и теперь, дома, в том же черном поношенном костюме. Я ждал, что она начнет извиняться за беспорядок, но она протянула мне руку.
— Вот какой ты, оказывается. Ну-ка подойди ближе к свету. Так, поверни голову, еще немного...