ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Ясным июльским полднем 1958 года перед громадным десятиэтажным зданием стоял молодой человек. Светло-коричневые корпуса с просторными светлыми окнами и полированными плитами порталов контрастировали со вздыбленной, перекопанной траншеями и котлованами территорией институтской площади. Песчаные и кремнистые насыпи грунта, шаткие мостки через канавы и штабеля стальных труб прямо возле тесаных ступеней парадного входа свидетельствовали о незавершенности человеческого труда, которым поднялось на окраине города красивое, похожее на резной орган, здание с великолепными полуколоннами, устремленными ввысь. Они точно пели звучащую в камне мелодию молодости и веры в будущее.
И сам юноша тоже, щурясь на ослепительном солнце, напевал бравурную неосмысленную мелодию, в которой можно было услышать лишь одно: как я счастлив, как хорошо мне стоять в одной летней рубашке под жарким солнцем, как приятно быть молодым и сильным. Молодой человек носил по обычаю тех лет короткие, зачесанные набок волосы, стриженные на затылке и на висках под машинку, отчего кожа казалась особенно бледной на солнце. На нем были широкие мешковатые брюки, перетянутые в талии плетеным кожаным ремешком. В руке у него был модный дерматиновый чемоданчик, где хранились его конспекты, учебники из библиотеки, потертые несколькими поколениями студентов, и прочие принадлежности, с помощью которых он только что сдал свой последний экзамен на первый курс технического института.
Звали юношу, несмотря на его сугубо городское происхождение, по-деревенски — Терентием, а фамилия… Фамилия у него была необычная — Разбойников. Видно, поверил его предок ватажному атаману, утек с ним в бродячую шайку и, изловленный драгунами, кончил свой век в остроге, отчего и записали отпрысков-щенят диким прозванием. Сам Теша не стеснялся своей фамилии и имени, данного ему в честь деда, но в среде друзей именовался странной, почти безымянной звукописью «Тэдди», пришедшей на ум его товарищам по школе на уроках английского языка.
Терентий Разбойников, еще не остывший от возбуждения экзаменом, стоял, прислонясь лопатками к неровному сколу гранита, и уже начинал волноваться, что выражалось у него в покусывании губ и поминутном приглаживании шевелюры. Он ждал своего друга Артема, еще томящегося в душной аудитории, наполненной шелестом бумаг и тревожным шепотком студентов. Терентий живо представил себе нервную атмосферу, из которой недавно вырвался, почти шатаясь, в прилипшей к телу рубашке, и его передернуло от неприятных воспоминаний. Теоретическую механику он постигал с трудом, сбиваемый с толку перескакиваниями лектора с одной задачи на другую, никогда не решаемую в численном виде и доведенную лишь до дифференциального уравнения. Сам лектор — блеклый старик с пергаментным лицом и в обтертом до блеска шевиотовом пиджаке — вызывал у него необоримую скуку, ибо к тому, что был скрипуче-монотонен, он умудрялся еще и читать текст по выцветшим, пожелтелым карточкам, которые ловко скрывал, держа в ладони, отворотясь спиной к залу. Полное безразличие выражал и его редкий рассеянный взгляд, словно ушедший во тьму ньютоновских времен, где двигались без шума рычаги и загадочные валы, летели по предначертанным кривым артиллерийские снаряды и стукались друг о дружку литые шары. Но хуже всего было то, как старик преображался на экзамене, как с неожиданной энергией и зоркостью настигал малейшее поползновение к списыванию и спортивным броском устремлялся к виновнику, одной рукой ухватывая скомканный листок шпаргалки, а другой указывая прокуренным, никотинным пальцем на дверь. Легенды утверждали, что Кирпотину ходили сдавать по пятнадцать раз и что половина покинувших институт были его выуженным пескариным уловом, а как известно, легендами полна вся суматошная короткая студенческая жизнь, разделенная барьерами курсов, специальностей, немыслимого количества задач, упражнений и проектов… Терентию в этот раз повезло, как, впрочем, везло давно в жизни: задача была лишь вариантом уже решенной на консультации совместно с отличником курса угрюмым Шотманом, а вопросы по теории были описательными, на эрудицию. Теша смог даже припомнить эффектную надпись на могиле Ньютона «Теорий я не измышляю» на английском языке, что вообще было рискованно, но старику после решенной задачи можно было заливать и не это… Он сидел, как насупленный беркут, глядя исподлобья на задние ряды. Когда Терентий, иссякнув, замолчал, в ужасе ожидая известной всему потоку фразы «Полное отсутствие всякого присутствия», Кирпотин вдруг резко двумя пальцами выудил его зачетку из веера других на столе, небрежно поставил несколько крючков и захлопнул обложку.