Самоутверждение… Пожалуй, так оно и есть.
Пересилить свой страх перед трудностями и опасностями, заставить себя идти, когда уже, кажется, нет никаких сил, уметь сжаться в комок, собрать все душевные и физические силы для решительного броска, быть добрым и внимательным к людям — это ли не самоутверждение? Прав, Герка, прав…
Нет, не странное это свойство нашей памяти — возвращаться к прошлому. Нужное это свойство.
Вот мы сидим на уступчиках, а ведь все равно пройдем эту стену, уверен, что пройдем. И никакие силы не свернут нас с пути. И осуществим Геркину мечту.
— Вон там, Оля, видишь остренькую вершину? Это пик ГТО, а правее тоже остренькая — это пик Студентов. А между ними этакая глыбища. Это памятник. Памятник очень хорошему человеку Гэро Робертовичу Бартини. Он так и называется пик Гэро.
…Солнце неумолимо катилось к дальним зубцам гор. Косые тени начали отсвечивать фиолетовыми тонами. Все небо расцветилось невообразимыми красками: то оно вспыхивало длинными желто-красными языками костра на западе, то сине-фиолетовыми углями догорающего камина на востоке. Все это шутки тонкой лессовой пыли, поднятой ветром где-то в пустыне Такла-Макан.
Иссык-Куль вторит небесным расцветам: половина его — чистое золото, другая — расплавленное серебро. Этот двуликий Янус, сверкая, манит в свои прозрачные теплые воды, не замерзающие даже зимой. А какой чебачок в Иссык-Куле! Мелкий, ровненький, как по линейке отмеренный, вкуса неописуемого. А клюет — только удочку успевай забрасывать! Сидеть бы сейчас в лодке да полавливать. Так ведь нет!
В полусумраке ущелья, кажется прямо из-под нас, уползает могучее пятикилометровое тело ледника, все изуродованное морщинами бездонных трещин и сбросов. Оно извивается, точно корчится в муках. Ледник живет. Со склонов гор срываются снежные лавины, сотрясая все своим грохотом. И хотя от нас далеки и сейчас неопасны — инстинктивно взгляд ищет их. Это они приносят белую смерть. Они — пища для ледника. А он ползет, кряхтит и стонет, — но ползет.
Как-то пришлось заночевать прямо на леднике. Расчистили и выровняли ледорубами площадку, установили наш домик-палаточку. А ледник всю ночь ухал, скрипел. Все казалось, что ломался под нами. Страшно было, — а вдруг палатка улетит в разверзшуюся пасть трещины?
Утром встали, а под палаткой действительно трещина — узенькая, сантиметров двадцать, но трещина.
Сборы прошли быстрее обычного. Ведь не знаешь, когда эта трещина вздумает принять свою нормальную многометровую глубину и ширину…
От языка ледника вниз бежит тонкая серебристая струйка реки. Сначала среди серых и бурых нагромождений каменных морен, потом среди яркой зелени альпийских лугов. Еще дальше виден темно-зеленый с матовым голубоватым отливом частокол елей, взметнувших в небо свои сорокаметровые свечки толщиной в три обхвата. С трудом пробивает река себе путь. На скальных сбросах-ревунах она мечется в отвесных берегах, превращаясь в грохочущую смесь пены и камней. Водяная пыль облаком висит над ревуном. Невольно останавливаешься, любуясь его мощью и красотой.
Но вот, будто устав от единоборства со скалами, река затихает в низких илистых берегах, образуя сазы. Здесь она разливается на множество рукавов, тихо струящихся в широкой заболоченной пойме, покрытой сочной зеленью травушки-муравушки. Так и тянет прилечь в эту мягкость и, прищурив глаза, смотреть, как в небе шевелятся тучки, переваливая через гребни гор. Почему-то при виде молодой травки, сплошь закрывающей землю, всегда манит в далекое детство.
А река снова уже ускоряет свой бег и снова срывается в ревун, чтобы успокоиться в следующем сазе, где она так напоминает наши тихие равнинные речушки.
Сказочно красивы эти горные реки, обрамленные убегающими вверх по склонам вековыми елями, барбарисом, шиповником, смородиной и множеством незнакомых кустарников, трав и цветов.
Но все это антураж — внешнее оформление. И воспринимается не как реально существующее, а как декорация к спектаклю, в котором мы-то выступаем реальными действующими лицами. Не актерами, сумевшими прекрасно перевоплотиться, а именно действующими лицами.