— Наверно, буду играть. Попытаюсь вызвать из подсознания другого Травина, того, кто не знал ее.
— И это возможно?
— Отчего же нет. Театр для меня — это проецирование на сцену внутреннего мира: в своих снах, тревогах, внутренних противоречиях, а именно они, эти противоречия, делают нас людьми, я формирую индивидуума, который всегда есть Травин, облеченный в мое «Я», но весь парадокс в том, что каждый раз это уже иное «я».
— Немножко мудрено для непосвященного, — сказал Леденев, — но я понял, что внутренняя сущность человека находится в постоянном изменении.
— Правильно вы поняли. Сегодняшний Травин не может играть в т о м спектакле, а завтрашний сыграет.
— Интересно бы узнать, какими были мы вчера или позавчера, — задумчиво произнес Леденев.
Инженер с интересом посмотрел на Юрия Алексеевича.
— Странно, — сказал он. — Нормальный, так сказать, средний человек попытался бы узнать, каким будет он или окружающие завтра или послезавтра.
Леденев засмеялся.
— Может быть, — сказал он. — Но вы забыли о моей профессии. Вся соль ее в интересе к прошлому, которое необходимо восстановить, воссоздать в воображении ситуацию, которой уже нет, но она была.
Травин не ответил. Он взял еще сигарету, закурил, смотрел в зашторенные окна отсутствующим взглядом. Леденев молчал тоже.
— Знаете, — заговорил, наконец, Михаил Петрович, — мне кажется, что я виноват в смерти Марины.
— Почему вы пришли к такому выводу?
— Вы сказали однажды, когда встретились со мною впервые, что прокуратура получила анонимное письмо, где говорилось о самоубийстве Марины.
— Было такое дело.
— Так вот, я, помнится, категорически возражал против подобной версии. Не верил и в несчастный случай, она была очень хорошим пловцом. Тогда остается одно: Марину убили. Кто? Зачем? Я вспомнил о ее подавленном состоянии в последнее время, она пыталась скрыть его от меня, но тщетно. А теперь вижу, что ошибался. Прав был анонимный информатор: Марина покончила с собой. И в смерти ее повинен я один.
— По каким соображениям вы так считаете, Михаил Петрович?
— Мне казалось, что такого сильного чувства, как мое к ней, у Марины не было. А теперь думаю, что это не так. Марина любила меня, но не могла переступить через свою совесть. Она знала, что отберет у моих детей отца, и не могла пойти на это, тем более что сама росла сиротой. Я не должен был позволять зайти нашим отношениям так далеко. Потому и вина вся ложится на меня.
— Между прочим, — сказал Юрий Алексеевич, — в Уголовном кодексе РСФСР есть статья 107, предусматривающая ответственность за доведение до самоубийства. Но это не тот случай… Не надо брать на себя того, чего не было в действительности.
Семен Гаврилович Дынец вошел в зал Центральной телефонной станции, обвел глазами томящихся в ожидании переговоров людей, мысленно выразил им сочувствие и направился к окошечку, где принимали плату за телефонные переговоры в кредит: Мария Михайловна подзадолжала в этом месяце, беспрерывно вызывая Москву, их непутевого сына, выкинувшего такой неожиданный фортель.
У окошечка стояла небольшая очередь, человек шесть. Семен Гаврилович встал за спиной высокой тоненькой блондинки, блондинка нетерпеливо вертела головой, вздыхала, ей, видимо, не хватало времени, а очередь подвигалась недостаточно быстро.
Девушка, наконец, не выдержала, рванулась в сторону и едва не бегом покинула зал. Дынец подумал, что очередь стала короче, ведь и он торопится тоже, и тут впереди стоящий гражданин стянул соломенную шляпу с головы, носовым платком обтер вспотевшую голову, дни в Трубеже стояли жаркие, и глаза Семена Гавриловича ткнулись в коротко остриженный затылок.
…Он ощутил в ладони маслянистую поверхность гаечного ключа, судорожно стиснул пальцы, рука вымахнула из-под сиденья и резко ударила ключом в коротко остриженный затылок…
В лагере для «перемещенных лиц» Семен Дынец познакомился с Андреем Ковалевым. Он был старше Семена, попал в окружение под Харьковом в сорок втором году, помыкал горя вдоволь, но сдаваться не собирался, дважды бежал, едва не попал в газовую камеру, все рвался на родину.
Андрея Ковалева начали обрабатывать одним из первых. Однажды он не вернулся в барак, и только наутро Дынец узнал, что его друг дал в морду тому типу, что предлагал ему «особую работу», Ковалева избили охранники и бросили в карцер.
Через несколько дней Ковалев вернулся и рассказал Семену, как пытались его завербовать в разведку. Видимо, он рассказывал об этом не одному Семену. Деятели из специальной службы не могли допустить утечки такой информации, и однажды Андрея подняли на окраине лагеря с финским ножом в сердце. Официальное расследование гласило, что этот русский был убит своими дружками из-за неуплаты карточного долга. На том дело и закрыли, хотя всем было известно, что Ковалев и карт-то никогда не держал в руках.
Когда наступил Семена черед, то понял он, что перед ним два пути. Первый — предательство.
Он знал по рассказам Ковалева, чего потребуют от него новые хозяева. Второй путь — отказаться от вербовки и разделить участь Андрея…
Где же выход? Может быть, есть и третий путь? А почему бы ему не быть? Ведь он, Семен Дынец, может и перехитрить этих типов. Он согласится только для вида, только чтоб выбраться отсюда, а уж потом найдется момент, когда он скажет им «ауфвидерзеен» и смоется к своим.
Так и решил Семен Дынец поступить, когда дойдет его очередь. Но вскоре оптимизм его полинял, когда Семену предложили подписать официальное отречение от родины и обязательство работать на иностранную разведку.
Обработку вел молодой сотрудник секретной службы. Он ежедневно приезжал в лагерь, подолгу беседовал с выбранными кандидатами, он же занимался и предварительным оформлением документов, а затем отвозил новичков в особое место, где они проходили карантин перед зачислением в разведывательную школу.
Звали этого человека Крафт. Он одинаково хорошо говорил по-немецки, по-английски и по-русски. Крафт носил немецкую фамилию. Однако повадки выдавали в нем американца. Был он бесцеремонен, нагл и пренебрежителен даже к английскому караулу, охранявшему лагерь «ДиПи» — перемещенных лиц.
Возил Крафта развеселый, лихой, постоянно находящийся под хмельком капрал по имени Абрахам, звали его все попросту Эб.
— Ну вот и все, Сеня, — сказал Крафт, взяв у Семена отпечатки всех десяти пальцев и правой ладони. — Теперь ты оформлен по всем правилам, готовый кандидат в зэки. Так ведь у вас называют тюремную братию?
— Я не знаю, — сказал Дынец.
— Ах да, ты ведь покинул Россию на заре туманной юности. Но теперь ты настоящий мужчина, и я верю, что скоро докажешь это.
Он был просто ясновидцем, этот бодрый, неунывающий Крафт!
— Сейчас мы отвезем тебя с Эбом в Кенитц, там есть премиленькое местечко, где ты отдохнешь, жирком покроешь свои лагерные косточки, поваляешься в мягкой постели, словом, побываешь в санатории. А потом — учеба и тренировка. Мы сделаем из тебя сверхчеловека.
Он сложил документы, оформленные на Семена, в портфель, щелкнул замком.
— Сейчас поедем. Эб, где ты?
— Можно мне собрать вещи? — робко спросил Дынец.
— Нет, дорогой мой, в барак ты уже не вернешься. С этим покончено раз и навсегда. В Кенитце ты получишь новые вещи, там все для тебя будет новое, все сменишь, кроме шкуры. Ха-ха! Но где мой Эб?
Вошел начальник караула и, едва улыбаясь, ему было по душе проучить этого хама, которому обязали его, офицера королевских войск, оказывать содействие, сообщил, что капрал Эб пребывает в состоянии полной невменяемости и вести машину не в состоянии. О том, что Эба с молчаливого согласия офицера специально напоили английские солдаты, говорить он Крафту, понятное дело, не стал.
— Годдэм! Шаезе! Мать его так и переэдак! — сразу на трех языках выругался Крафт. — Где машина?