— Не встревайте! — прогудел рябой, — пущай комиссар до конца скажет.
— Значит, Временное правительство мир народу не дало. Более того, видя, что люди воевать не хотят, бегут с ненавистной бойни, в июле закон о смертной казни ввело.
Цвиллинг перевел дыхание, продолжал:
— Возьмем хлеб. Вы знаете, в конце августа цена на него была поднята вдвое. А чем за этот хлеб народу платить? У людей денег-то нет! В городах безработица. Что далеко ходить — здесь, у нас, на Урале, недавно закрыли три горнозаводских округа. Это половина всех уральских заводов. И тем, кто работает, тоже не сладко. В Уфалее летом рабочим платили по пятьдесят пять копеек в день. Так жить можно?!
Казаки озадаченно молчали. Им впервые честно рассказали, что делается в огромной стране, за околицей их сытой станицы. Только тот, в углу, не унимался:
— Твоя фамилия Цвиллин? Ты какой веры сам будешь?
— Из евреев, — отозвался Цвиллинг.
— Не о тебе ли весной газеты писали, что ты в Челябе перед пасхой сгубил невинного младенца — свои сочни его кровью кропил?
— О да, конечно! Я каждое утро съедаю по маленькому мальчику. Сегодня вот не позавтракал, и видите, ослабел.
Казаки обалдело помолчали — а потом разом грянул хохот — неудержимый, взахлеб, с иканьем и визгами. И уж кто-то из станичников совсем по-свойски хлопнул его по больному плечу:
— А ты, брат…
И не докончил. Цвиллинг не качнулся — охнув, сразу обмяк, и сполз на пол. Казаки недоуменно стояли, словно только сейчас увидели, как изранен комиссар, как ему должно быть и больно и холодно в одном разодранном френче.
— Надо бы сюда бабу каку прислать, что с ранеными бойка, — сказал фронтовик. — Да покормить. Небось, хрестьяне мы.
На следующее утро к Цвиллингу пришли еще казаков с двадцать. В руках у многих были скамейки, табуретки, просто обрезь бревна.
— Как, живой, комиссар?
Цвиллинг сидел в теплом длинном тулупе. Голова — аккуратно перебинтована чистой повязкой.
— А я думал, вы мне ребенка несете для подкрепления, — усмешливо сказал он.
Казаки шумно рассаживались в тесной для такого количества народа избе.
— Ладно, комиссар, чего дураков-то слушать! — отмахнулся вчерашний рябой. — Сказывают, ты делегатом съезда в Питере был. И там о земле новый закон вышел. Ты чего-нибудь знаешь? Сказать можешь?
Цвиллинг сидел, чуть склонив голову. Вопрос в одно мгновение перевернул его мысли. Он смотрел на казаков, не видя и не слыша их. Мог ли он что-нибудь сказать о часе самого великого торжества его партии, а значит, и его, Цвиллинга, самом счастливом часе! Как наяву, он увидел перед собой заполненный народом актовый зал Смольного. Внимательная тишина, сменившая внезапно гул разноголосья. Ильич на трибуне. Его энергичный жест и чеканная фраза:
— Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа!
И громы неслыханной овации, и объятия, и слезы в зале.
— А что вы слышали о решениях Второго съезда Советов? — спросил комиссар.
— Дак ведь кто что болтает! К примеру, у казаков будто землю отбирать будут и отдавать ее крестьянам? — ответил за всех рябоватый казак.
— Неправда. На съезде был принят новый «Декрет о земле». И действительно, этим декретом предусмотрено исправление веками копившейся несправедливости во владении землей. Она будет отнята у помещиков и капиталистов и передана людям, которые на ней работают. О вас же, казаках, в этом документе есть особый, пятый, пункт. Там записано: «Земли рядовых крестьян и казаков не конфискуются». Другое дело, земля офицеров, она будет конфискована таким образом, чтобы у офицера ее было столько же, как у среднего казака. Остальная будет передана частично неимущим казакам и крестьянам. Это уж как власть на местах решит.
Казаки возбужденно тянули махру, толкали друг друга локтями. Но вслух мысли не спешили высказывать. Большевик-то все-таки под арестом.
Цвиллинг продолжал:
— Еще одно. Вы знаете, до войны у каждого третьего казака в Оренбуржье не хватало рабочего скота обработать землю. Машин было мало, почти все покупали их за границей. Теперь из-за войны машин к нам поступает в пять-шесть раз меньше. И скота в работе стало еще меньше. А хлеб нужен. Так что состоятельным хозяевам, у которых есть две одинаковые машины, — жнейки, к примеру, одну придется отдать. Эти машины будут собраны в пунктах проката и под контролем местной власти отдаваться во временное пользование нуждающимся.
— Хорошо бы так-то! — вздохнул самый старый, видимо, намаявшийся и досыта накланявшийся богатеям в страду…
На третий день уже станичники помоложе толклись в «комиссаровой избе». Очень скоро здесь перебывала вся станица и оказалась распропагандированной.
Господин Дутов просчитался. Расправа не состоялась.
ХРОНИКА ЛИТЕРАТУРНОЙ И ТЕАТРАЛЬНОЙ ЖИЗНИ КРАЯ
НАДЕЖДА МИХАЙЛОВСКАЯ
ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ
Эти простые и мужественные слова сказаны писателем Марком Соломоновичем Гроссманом, которому исполнилось 60 лет.
В ряду южноуральских писателей М. С. Гроссману по праву принадлежит одно из почетных мест. За сорок лет литературной деятельности им опубликовано тридцать сборников прозы и стихов. Некоторые его книги изданы в ГДР и Китайской Народной Республике.
Четкость и ясность идейных позиций писателя сообщают его произведениям действенный, наступательный характер. М. Гроссману чужда самоуспокоенность: он всегда тревожит, зовет в неизведанное. Все это составляет лучшие качества его творческого облика.
Марк Соломонович скупо рассказывает о себе, быть может, потому, что его жизненный путь внешне мало чем отличается от судеб людей его поколения. Он родился 22 января 1917 года, в городе Ростове-на-Дону, в семье врача. После назначения отца начальником врачебного отряда помощи голодающим, вместе с семьей переезжает в Ташкент. Здесь и прошли детские годы писателя.
Вихрастый мальчишка, самозабвенно гонявший голубей со своими сверстниками, жил в то тревожное время, когда молодая Советская Республика залечивала раны гражданской войны. В ту пору дети рано становились взрослыми, облекались в живую плоть самой жизни — плохих и хороших людей. Рассказы дяди — старого большевика, политкаторжанина, высокая нравственная атмосфера, царившая в семье, рано пробудили в подростке и самостоятельность, и чувство собственного достоинства. Неукротимое стремление узнать неузнанное, жажда романтического подвига оказались сильнее привязанности к родительскому очагу. Четырнадцатилетний подросток навсегда уходит из дома.
«Я избороздил много дорог и перепробовал множество дел, — повествует рассказчик в автобиографическом очерке «Мама». — Стоял за токарным станком, строил домны, плотины и электрические станции, чтобы потом сказать себе, что жил как человек… Я спал в сапогах и шинели на койке промороженного барака. Целовался с девчонкой, жившей за деревянной перегородкой. Курил махорку и ел, как все, кашу-блондинку, ежедневную еду тех полудетских моих времен. И это была романтика, романтика реальная, романтика будней».
Поколение М. Гроссмана — это первые строители Магнитки, города металлургов. Ковавшие сталь, возводившие домны и корпуса новых заводов, они испытывали потребность высказывать свои мечты и надежды в поэтической форме. Тогда еще семнадцати-двадцатилетние Б. Ручьев, Л. Татьяничева, Я. Вохменцев, В. Дробышевский, А. Авдеенко и М. Гроссман стали участниками литературной бригады имени А. М. Горького.