— Ничего… Не знаешь случаем, кто дорогу у Осинового колка перепахал.
— Какая еще дорога?
— Обыкновенная, по которой ездят.
— Ну я, — набычился Андрюшка. — Подъемник не срабатывает.
— Какой пахарь — такой и плуг… Ты вот чего, елки зеленые. Давай ужинай, бери лопатку и дуй туда. Заровняешь. Утречком доскачу, проверю.
— Может, завтра? — вступилась мать. — Куда гонишь, на ночь глядя.
— Не завтра, а нынче! — отрезал Иван Михайлович.
— Так плуг же не поднимается! — закричал Андрюшка. — Виноват я, да? Я один на дорогу заехал, да?
— Сперва с тебя спрос, с других — потом. Запомни наперед. Ишь, елки зеленые! Я знаю, чего ты выжидаешь. Чтоб я сам поехал. Ушлый какой нашелся!
Андрюшка больше не стал спорить. Счел за лучшее бежать во двор за лопаткой. Крутнув педаль мотоцикла, он рванул его с места и укатил.
До ночи хватило бы парню заваливать борозды, не догадайся Валерку и Пашку позвать на подмогу. Втроем за какой-то час перевернули тяжелые пласты, и полевая дорога обрела прежний вид. После ребята долго смеялись над горе-трактористом…
Посиделки у ворот кончились разговором с Кузиным. Вот уж кого не ждали, тот сам пришел.
— Чегой-то нарядный ты, Захар? — спросила Мария Павловна.
— Да вот приоделся. Надоело за весну сапогами бухать. С такой работой и на себя глянуть некогда.
Захар Петрович примостился на скамейку, сбил на затылок соломенную шляпу.
— Куда это Андрей недавно промчался? — спросил он.
— Да размяться, — нехотя ответил Журавлев.
— Лютуешь все? — Захар Петрович качает головой. — Это так, к слову… Доклад писал на завтрашнее собрание. Я, Иван, человек прямой, ты знаешь…
— Ясно! — Журавлев хмыкнул, словно ему все известно, и слова Кузина только подтвердят это. — Пришел сказать, что достанется мне на орехи? А я не боюсь, Захар. Что во мне — то со мной. Поздно меня переучивать.
— Да ничего тебе не ясно! — отвечает Кузин. — Одно знаешь — меня винить. Сам заманил сюда, а теперь спишь и видишь, как бы посильнее в грязь втоптать, побольнее ударить… В мою бы шкуру тебя сейчас, узнал бы эти фунтики председательского лиха. Ну, чего голову угнул? Ты в глаза мне глянь, может, теперь я пойму, чем я виноват перед тобой.
— Ошибаешься, Захар мой Петрович, — тихо и размеренно возражает ему Иван Михайлович. — Я и себя виню. Я, елки зеленые, раньше других твою беду заметил. Мне бы криком кричать, а я молчу и жду. Тебя еще можно простить, меня же — никак нельзя… Вот уже года три или пять, — продолжал Журавлев, — мы не говорим друг с другом обыкновенными словами. С опаской сходимся, с опаской расходимся, все подковырки ждем. Мы оба боимся жалости, хотя ни разу не пожалели друг друга.
Обидные слова сказал Журавлев, страшные слова, холодом на спине отозвались они у Захара Петровича. Он помотал головой, будто одолела его сонливость в неурочный час, поковырял носком ботинка слежавшийся песок у скамейки.
— Некогда мне, Иван, про это думать. У меня колхоз на шее.
— Опять — «я», опять — «у меня», — ухватился Журавлев.
— Любишь ты, Иван, к слову придраться.
— Эх, мужики вы, мужики! — не вытерпела Мария Павловна. — Хоть бы нынче-то не ругались, не спорили. Вечер-то славный какой!
Вечер, правда, пригож. Солнце скатилось к самому лесу, и новыми красками заиграло все вокруг. В небе пасутся табуны золотистых облаков, будто достают их из печи и неостывшими выпускают на волю ветра. Лес полон неясного шороха, шепота, вздохов. Дома, озаренные закатом, сияют умытыми розовой водой окнами…
— Ты завтра, Иван, не очень-то, — попросил Кузин. — Сами развели грязь и сами выскребать будем.
— За этим и приходил? — удивился Иван Михайлович.
— Пожалуй…
— Это как собрание пойдет.
— Что ж, и на том спасибо.
Захар Петрович ушел, не подав руки. Голова опущена, широкие плечи обвисли. Журавлев направился было следом, но остановился и долго смотрел, как медленно бредет по проулку старинный его дружок-недруг.
Собрание
В Журавли секретарь райкома приехал рано утром. Днем его видели в летнем животноводческом лагере, в мастерских, на полях. При Кузине люди разговаривали неохотно, Волошин заметил это.
Теперь вот он сидит на собрании, оглядывает ближние и дальние ряды журавлевцев, каждый раз натыкаясь на колючий взгляд Журавлева. Днем Иван Михайлович уклонился от разговора, заметил: «Не меня надо спрашивать, я свое слово сказал».
Кузин хорошо, на голосе, закончил первую часть доклада и перешел к недостаткам.