Воробьева и Казакова снова вызвали к командующему армией. Но теперь уже — за получением наград. Обоим были вручены ордена Отечественной войны первой степени — за инициативу, военную предусмотрительность…
16 апреля началась Берлинская операция. 8-я гвардейская очень скоро уткнулась в «замок Берлина», как геббельсовская пропаганда называла Зееловские высоты.
Они стояли сплошной стеной, эти высоты, труднодоступные и для танков, и для пехоты. Крутые скаты высот были изрыты траншеями и окопами, залиты бетоном.
— После боев на пятидесятиметровую вершину Зеелова попробовал я как-то взобраться налегке, — рассказывает Михаил Данилович, — и до чего же оказалось это делом трудным! И удивился: а мы ведь поднимались бросками под шквалом огня…
Уж как-то в традицию вошло, что замкомдива по тылу постоянно шефствовал над бывшим своим 142-м гвардейским полком. То Воробьева посылали туда, чтобы заменил выбывшего из строя командира, то он сам шел в критические минуты боя. На Зееловских высотах он тоже был в боевых порядках родного полка.
Утром 18 апреля «замок Берлина» рухнул. Одно за другим гвардейцы Чуйкова брали предместья вражеской столицы. А 23 апреля 47-я стрелковая форсировала Шпрее и вскоре завязала бои непосредственно в Берлине. В ночь на 1 мая она уже в самом центре вражеской столицы форсировала Ландвер-канал и повела наступление на Тиргартен.
Железное кольцо советских войск неумолимо сжималось, и теперь даже командование берлинского гарнизона задумывалось о бессмысленности дальнейшего сопротивления. В 0 часов 40 минут 2 мая радиостанция 79-й гвардейской стрелковой дивизии перехватила радиограмму на русском языке с таким текстом:
«Алло! Алло! Говорит 56-й германский танковый корпус. Просим прекратить огонь. К 0.50 минут ночи по берлинскому времени высылаем парламентеров на Потсдамский мост. Опознавательный знак — белый флаг, на его фоне красный крест».
О радиограмме доложили командующему армией В. И. Чуйкову, и он отдал приказ:
«Штурм прекратить на участке встречи парламентеров».
В 0.50 в штаб 47-й гвардейской дивизии позвонил командир 137-го гвардейского стрелкового полка полковник Власенко. Трубку взял полковник И. В. Семченко, заменявший на посту комдива раненого В. И. Шугаева.
— На участке моего полка, — докладывал Иван Афанасьевич Власенко, — линию фронта перешел немецкий полковник, назвавшийся начальником штаба 56-го танкового корпуса, и с ним два майора.
Семченко распорядился доставить всю группу в штаб дивизии. Вскоре парламентеры прибыли. Старший группы представился:
— Полковник фон Дуфвинг, начальник штаба 56-го танкового корпуса.
От этого фон Дуфвинга Воробьев и услышал, что покончили жизнь самоубийством Гитлер и Геббельс и что командующий обороной Берлина командир 56-го танкового корпуса генерал Вейдлинг просит советское командование начать переговоры о перемирии.
Комдив позвонил Чуйкову и доложил о выходе в расположение 47-й гвардейской дивизии немецких парламентеров. Тот приказал:
— Полковника фон Дуфвинга отправить обратно к генералу Вейдлингу с заявлением о принятии капитуляции, а двух немецких майоров оставить у себя.
Приказ был выполнен. А примерно около 5 часов утра в штабе дивизии появился среднего роста, худощавый старик в генеральском мундире. В очках. Тяжело дышал.
— Назовите себя, генерал, — обратился к нему полковник Семченко.
Сидевший перед ним гитлеровский генерал оживился.
— Вейдлинг, — сказал он, — генерал артиллерии, командир 56-го танкового корпуса, с некоторых пор командующий обороной города Берлина.
Он попросил полковника Семченко организовать ему встречу с представителями высшего командования Красной Армии.
— Я уже отдал части моих сил приказ о капитуляции. Полагаю, он будет встречен одобрительно…
Собравшихся в штабе 47-й стрелковой дивизии удивило тогда поведение немецкого генерала. Он все обводил взглядом комнату, то и дело вертел головой, словно ожидал кого-то здесь встретить.
Объяснилось все у командарма В. И. Чуйкова. Вейдлинг посетовал ему:
— Да будет вам известно, генерал, что полчаса тому назад ваш полковник, будто по злой иронии судьбы, имел неповторимый случай допрашивать меня в моем родовом доме, в моем личном рабочем кабинете. Каково?
Командарм, предварительно посоветовавшись с маршалом Г. К. Жуковым, предложил Вейдлингу написать приказ ко всему гарнизону Берлина о прекращении бессмысленного сопротивления. Приказ вскоре появился:
«30 апреля фюрер покончил жизнь самоубийством и нас, присягавших ему на верность, оставил одних. Согласно приказу фюрера вы должны продолжать борьбу за Берлин, несмотря на недостаток в тяжелом оружии и боеприпасах, несмотря на общее положение, которое делает борьбу явно бессмысленной. Каждый час продолжения борьбы удлиняет ужасные страдания гражданского населения Берлина и наших раненых. Каждый, кто падет в борьбе за Берлин, принесет напрасную жертву. По согласованию с Верховным командованием советских войск, требую немедленного прекращения борьбы.
2 мая началась капитуляция. Части фашистской армии строились в колонны и в назначенных пунктах бросали в кучу оружие…
— А наши солдаты и офицеры идут к рейхстагу, пойдем! — предложил Михаил Данилович жене.
— Конечно! — живо отозвалась Нина Андреевна. — Только сниму форму. Надоела за столько лет. Да и лучше прочувствуешь в цивильном платье, какой он, этот день без войны…
Она так и фотографировалась в тот первый мирный день рядом с мужем и товарищами по оружию — в легком цветастом платье.
Об этом чудесном майском дне и вспоминает Алексей Акимович Скоропись из города Вознесенска, поздравляя с семидесятилетием своего боевого товарища, гвардии полковника в отставке Михаила Даниловича Воробьева.
МИХАИЛ АНОШКИН
КОМИССАР ТОЛКАЧЕВ
Очерк
В июне тридцать восьмого года впервые в стране проводились выборы в Верховный Совет РСФСР. Я тогда учился в Кыштымском педагогическом училище, и комсомольская организация поручила нам, учащимся, составлять списки избирателей. Дело это было тогда новое, и мы взялись за него горячо.
Помню, заскочил в избу к одному кыштымцу, еле отбившись у крыльца от цепного пса. Мужик на вопросы отвечал настороженно, из-под лохматых бровей сверлил меня своими маленькими остренькими глазками. Потом как-то смешно моргнул, приподнял брови и спросил:
— Калякал ты хорошо, ладно. Но ты вот чё скажи, парень, — за кого будем голосовать-то? Кто он? Подходящий мужик или так — блеску много, а толку мало?
Вопрос оказался неожиданным. Я не знал, за кого будут голосовать. Видимо, и комсомольская организация спохватилась и на другой же день снабдила нас листовкой с портретом и биографией кандидата. Хорошо запомнилась та листовка на серой бумаге, отпечатанная синей краской. С портрета глядел военный — сухощавый, в фуражке, на петлицах просматривался ромб — бригадный комиссар. Даже скраденные нечеткой цинкографской работой поблескивали на портрете умные живые глаза. То был Николай Иванович Толкачев.
Кыштым входил в Златоустовский сельский избирательный округ. Не помню, приезжал ли Николай Иванович на встречу с избирателями в наш городок, может, и приезжал, да нас не пригласили. Но то, что он много разъезжал по округу и выступал, — непререкаемый факт. Мне показали две фотографии, пожелтевшие от давности. Вот одна из них. Собрание избирателей проходило где-то на улице. Неказистый стол, на нем графин с водой и ваза с цветами. С сиренью, наверно. Встреча проходила в конце мая, самое цветение на Южном Урале черемухи и сирени.
Николай Иванович стоит в окружении женщин, в распахнутой шинели, без фуражки, улыбающийся. Девушка в клетчатом платье и белом берете подает ему букет цветов.
Тогда Николаю Ивановичу было тридцать девять лет, самая счастливая пора зрелости. Позади огонь гражданской войны, схватки на КВЖД с белокитайцами. Всякого повидал комиссар, лиха нахлебался пригоршнями и умел говорить от самого сердца.