— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — тихо ответила я с каким-то просветленным внутренним удивлением. То был наш любимец — сапожник.
Заученное: «Как хорошо, что выздоровели… мы без вас пропадаем» выскочило из головы. И просто добавила:
— Что-то давненько к нам не наведываетесь. Забыли совсем наши края.
В лице его не было того мучительно-страдальческого выражения. И я заметила:
— Вы лучше стали выглядеть… видимо, правильное приняли решение на время прервать работу.
— Ну, да… принял решение, — повернулась ко мне жена, — Это я заставила его принять такое решение. Только… — она потянулась ко мне всем телом, выставив вперед руки: — У нас теперь по соседству гепетэу. Денно и нощно там пропадает. — Пальцем показала на островок, потом — на него. И сделала выразительный жест. Дескать, бесполезны эти разговоры. На него они не действуют.
А он, приставив ко лбу козырьком руку, высматривал парнишек из-за островка, и когда они высунули, наконец; свои головы, обрадованно помахал им шляпой. Девочкин платочек тоже затрепыхал в воздухе. Она, счастливая, запрыгнула к дедушке на колени, свернулась калачиком на его груди. Потом перевернулась с боку на бок, обвила ручонками дедушкину голову, хотела что-то сказать шепотом.
И тут бабушка остановила ее.
— Слазь, — сказала она, одернув на ней кофтенку. — Не мучай дедушку, он устал. — И к мужу: — Подбивается к тебе! Значок ей нужен.
Внучка, к ее удивлению, не возражала… Она положила ладошку на лацкан пиджака, накрыв ею значок. Сжала губки бантиком.
— Зачем он тебе? — спросил у нее дедушка.
— А ты зачем носишь?
— Так то же меня им наградили! Заслужил, стало быть…
Я встала, чтоб сказать на прощанье несколько слов. Вспомнила заученное: «Ведь мы без вас пропадаем»…
— Как! — обрадованно удивился любимец-сапожник. — Не снесли разве ее, старушку? Пристрой ведь там запроектирован…
Он опустил на землю внучку и сам поднялся со скамейки, обратившись ко мне всем лицом. Я рассказывала ему, что только оттуда, что там все без изменений. И о его заместителе пару слов прикинула.
— Да, — качнул он головой. — Будут заместители… Вернее, не то слово: заместители. Сами по себе мастера.
И в глазах его, огромных, черных, чуточку навыкате, как-то неожиданно отразилось вернувшееся все то большое и глубокое чувство, что составляло когда-то цель его жизни и что оказалось враз отнятым болезнью.
— Только мне кажется, — сказал он со строгой прямотой, — не делает чести никому в чужую будку забраться. Свою надо суметь создать. На языке ученых — это значит индивидуальность. — Я вопросительно посмотрела на него. Но он ничего не добавил.
Вобрав в свою руку ладошку внучки, он последовал за мной, пожелав чуточку проводить.
Шел медленно, глубоко задумавшись, по длинной аллее стриженых молодых березок. Произнес с едкой горечью наконец, как бы отвечая своим мыслям:
— На две категории я бы разбил людскую массу. Одна создает жизнь, другая — принимает ее, уготовленную кем-то… и топает по ней с закрытым душевным клапаном… зарабатывает рубли на пропитание и роскошь. И не щадит ни себя, ни совести своей…
Он приотстал. Остановился. Вдохнул полной грудью лесной свежий воздух. С севера набегал ветерок, обдавая запахом хвои все окрест.
Слева и справа доносились голоса и песни. Между стройных, умытых недавним снегом сосен со жгучей густой зеленью мелькали мячи и ракетки, велосипеды и рюкзаки. Под кустами на боку, раскинув перед собой газеты с провизией, лежали любители спиртного, приковав свое жадное внимание к донышкам бутылок.
…Мы расстались как добрые старые знакомые.
— У меня не было взлетов, — сказал он, отвечая на одну из реплик. — А потому не знал я, что такое падение. Точкой опоры мне в жизни служила профессия… только ее не надо путать с ремеслом.
МИХАИЛ ШУШАРИН
ИВАН ОСОТ
Рассказ
Вся семья Ивана Скоробогатова в Тальниках и в окрестных деревнях носила одно прозвище — Осотки: отец Никанор Иванович — Осоток, брат Афонька — Осоток, Гришка, последний перед Иваном брат — тоже Осоток. А вот Ивана, самого младшего, называли Осотом. И пошло это потому, что по обличью и по характеру похож был Иван на своего деда, тоже Ивана, по прозвищу Осот. Ясно, что парень не очень помнил старика, но слыхал о нем много. Говорили, проворен был дед и пригож, но слыл в округе первым конокрадом и погиб в одной из ночных вылазок на чужие табуны.
Иван, как и дед, был красивым парнем и не трусом, А на гармошке играл так, что девки и бабы-разженки не отпускали его с вечерок, вздыхали тайком: «И кому же ты такой достанешься?»
Окончательно нарекли Ивана истинным Осотом по такому случаю. Была у него подружка, Кланя Игнатова, дочь председателя колхоза, дяди Демы. Росли они вместе, играли, как все дети, дружили. Но случилась однажды с Кланей беда. Послала ее мачеха в лавку за селедкой, отвалила на покупку целый червонец. Пришла девочка в магазин, а там продавцом бывший «урка» работал, по имени Василий Иванович. Ловко умел людей обсчитывать. Придет баба за конфетами, отдаст «урке» рублевку, а он ей и полкило не отвешает, да еще задолжит. «Потом, — скажет, — занесешь остатки». Кланя отдала мачехин червонец и притащила домой всего-навсего килограмм селедки. Ну, мачеха, конечное дело, в бой: «Ах ты, черемиска, ах ты, атаманка, куды остальные деньги девала?» Хлесть Кланю по лицу, хлесть еще раз! Кровь из носу ручейком потекла. Увидел все это Иван, понял: «урка» во всем виноват. Побежал домой, схватил ружье — и к магазину. «Урка» только-только заканчивал работу и вешал на двери винтовой замок.
— Не закрывай, — сказал ему Иван.
— Цыц, последыш! — ощерился «урка». — Чо те надо?
— Деньги Клашкины отдай!
— Какие деньги?
— Я же сказал какие!
— Кыш отсюдова!
Тогда Иван поднял берданку и выстрелил в воздух. «Урка» упал на крылечко и начал было кричать, но Иван предупредил:
— Не ори, будешь орать — прикончу!
И вогнал в патронник новый патрон с жаканом. Пришлось «урке» переломиться.
— Сразу бы и объяснил, что за сдачей пришел, а то давай стрелять.
— Неси, — приказал Иван.
Вынес «урка» из магазина обманом взятые деньги, подал Ивану:
— Вот, восемь шестьдесят четыре — все в цельности.
После этого и заговорила деревня: «В самого Осота Ванька-то пошел! И перед чертом не схлыздит!»
Когда все мужики и парни ушли на войну, Иван еще в школе учился, в районном центре Мокроусове. А от Мокроусова до Тальников, где жили отец Ивана и бабушка Марья, тридцать верст с «гаком». «Гак» километров пять тоже будет. Хочешь пешком иди, хочешь с попутчиком добирайся. Автобусов в то время еще не было.
— У нас в семье служивых и так много: тебя, Ваня, дома оставят! — говаривала бабушка Марья. И плакала при таких разговорах: — Господи, была бы мамонька твоя родная жива, поглядела бы на тебя… И какой же ты у нас ладной да бойкой вышел, чистый дедушка Осот.
…Повестка пришла, когда уж школу закончил Иван. Косил тогда вместе с другими одногодками да увечными мужиками пшеницу. Хорошо тот день запомнил. В груди не стало хватать «кислорода», бросил литовку в сторону; лег на валок. Пшеница была не высокая, но чистая. Колосья полные, колотились друг о дружку, но не разбивались, и на землю зерна не падали, потому как еще в тридцать третьем году колхозный полевод Тихон Александрович завез в хозяйство какие-то семена новые. Тихона Александровича впоследствии посадили, а пшеница осталась.
Спал Иван на валке, а тут председатель колхоза, дядя Дема, приехал. Литовку Иванову ходком раздавил, коня чуть не порезал, разозлился:
— Спать тут собрались, что ли?
Дядя Дема постоянно покрикивал на всех, да и не кричать-то было нельзя: разболтается «шантрапа» — весь хлеб под снег упустишь. Но ему все-таки, видать, жалко было «шантрапу»: устали все, высохли на солнышке.
— Проспались? — уже более мягко спросил он.
— Нет.
— Я покажу тебе «нет»!
— Покажи, — это говорил Иван, и говорил он так оттого, что не боялся дяди Демы. Дядя Дема казался ему мужиком с небогатым умишком, не понимающим того, что понимает он, сам Иван.