Вражеского корректировщика артиллерийская разведка не могла обнаружить в течение трех суток. Продвинувшись ночью вперед, пехотные батальоны попадали под шквальный огонь врага и отходили назад, к своей обороне. Гибли в бою солдаты. Три дня видел Иван через стереотрубу, как убегали пехотинцы назад, к своим окопам, а взрывы размеренно продвигались среди бегущих. При каждом взрыве Иван корчился, будто осколки впивались в его тело.
— Где же он, проклятущий? Только бы засечь…
И вот они шли со старшиной, дядей Демой, на поиски вражеского корректировщика. Шли в темноте. Далеко позади остался передний край и плачущий в кромешной мгле бор. Выбрали воронку. Решили подождать рассвета.
Когда солнышко тронуло золотыми щупальцами макушки сосен, они увидали высокую заводскую трубу. Над нею торчала сосна, она была выше всех и, казалось, высовывалась из трубы.
— Это он, — шепнул дядя Дема.
— Точно, — согласился Иван.
И тут же загромыхали немецкие гаубицы. Где-то далеко-далеко, наверное, около дивизионных землянок, рвались снаряды.
— Давай рацию! — заспешил старшина.
И началось.
— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск! Я — Нерчинск! Прием!
Ответа не было.
— Шилка! Шилка! Я — Нерчинск!
Дядя Дема отдал Ивану трубку.
— Ты вызывай, а я пойду!
— Может быть, мне лучше. А?
— Прекратить разговоры!
Лишь позже Иван нарисовал в своем воображении картину происшедшего… Ящерицей скользнул дядя Дема к трубе. Вот он, немецкий часовой! Прислонился к дереву и ест галеты, обламывая их крепкими зубами. Дядя Дема ударил его автоматом по загривку, забежал внутрь трубы и, нащупав веревочную лестницу, пошел наверх… Корректировщик только в последнюю секунду заметил дядю Дему. Он вскинул пистолет, но дядя Дема сжал его в беремя, они упали и покатились в смертной схватке все ближе и ближе к пропасти.
Иван вбежал в остов трубы, когда там, на искореженной стальной арматуре, пронзенные острыми штырьями лежали два трупа. Здесь и оставил Иван своего мертвого старшину, бывшего председателя колхоза. Решил вернуться к рации. Он был уже на краю воронки, когда услышал это иноземное слово: «Хальт!» Немецкий автоматчик, как будто ждал Ивана. Иван выдернул лимонку и кинул в немца, а сам упал головой вниз, в спасительную воронку. По ногам понужнуло огненное крошево.
Санбатовский санитар нашел Ивана после того, как штурмовые батальоны прошли далеко вперед. Он вез его на телеге мимо снимавшегося с насиженных мест портнягинского дивизиона, и сам Портнягин увидел Ивана.
— Где ты его взял? — остановил он санитара.
— Там, в воронке… Сначала подумал — мертвый, а потом послушал грудную клетку, а там тук-тук! Ваш, что ли?
— Наш.
— Ноги у него изорваны, а сам ничего.
— Жить-то будет?
— Должон.
— Ты вот что, как очухается, ты вот записку ему передай! — майор расстегнул планшет, вырвал из блокнота листок и начал что-то писать. — Вот. Лично.
— Сделаю, товарищ майор. Как только придет в себя…
— Постой, — попридержал его майор. — Фамилия твоя как, имя, отчество?
— Кокорин моя фамилия. Тихон Александрович.
— Так вот, еще раз прошу тебя, Тихон Александрович, обязательно этому человеку отдай мою записку.
Санитар был старый человек с изъеденным морщинами лицом и голубыми глазами. Пообещав сделать все в точности, как приказывал майор, он замялся и попросил:
— Выпить у вас нечего случайно, товарищ майор?
— На, — майор отстегнул свою фляжку. — Да смотри, лишнего не хлебни. Набирают вас в армию, черт-те каких!
— Меня не набирали, — оторвался от фляжки санитар. — Я по своему желанию, в командировке. От госпиталя. Мастера мы по протезному делу.
— Ну-ну! Мастера! Чтобы веки вас не было, таких мастеров!
— Что правда, то правда, — согласился санитар и тронул лошадь.
В санбате Ивану отняли обе ноги. Сначала правую, а через день левую. Никто не опрашивал у Ивана согласия, потому что все время он был без сознания. И, кто знает, не будь такого серьезного хирургического вмешательства — не было бы Ивана на свете. Газовая гангрена, а по-русски выразиться «антонов огонь», отобрала у Ивана ноги.
Очнувшись от последней операции, Иван начал медленно осознавать, что наделали с ним врачи. Как острой иглой пронзила сердце мысль: «Кланя!» Иван закрывал глаза и начинал колотиться в лихорадке. До ясности представлял себе, что с ним будет и что будет с ней. Вот привезут его, безногого, домой, к бабушке. Придут бабы, старики, начнут утешать. А она? Куда ей деваться? Куда бежать! Что она, на загорбке таскать своего мужа будет?
И тут Иван начал шарить спрятанную в полевой сумке последнюю свою лимонку. Санитарка, увидев гранату, завизжала от страха, упала на Ивана… Вырвала из рук смерть.
Когда в палате все успокоились, лежавший на соседней койке, тоже безногий, артиллерист сказал Ивану:
— Дрянь ты, не человек… Тут в палате еще двадцать мужиков, и ты всех погубить захотел!
У Ивана слезы прорвались:
— Простите меня, братцы… Никого не хотел я загубить… Как жить-то? Без ног, обрубок… Кому нужен?
— Мы свои ноги-руки не по пьяному делу потеряли. Понял?
— Понял. Только до души твои слова не дошли.
Вошел в палату в кургузом, подвязанном под самые мышки халате старый санитар Тихон Александрович. Уселся у Ивановой кровати:
— Вот тебе записка. Обязательно просили передать.
Иван взял записку, улыбнулся прочитав, шепнул:
— Мировой человек, наш майор…
— Что пишет? — спросил с соседней кровати артиллерист.
— Т-с-с-с! — санитар встал и на цыпочках пошел к выходу.
Иван спал. Артиллерист взял с тумбочки бумажку, прочитал:
«Дорогой Иван!
Ты представлен для награждения высокой правительственной наградой. Держись крепче. Ты, ведь был, Ваня, в нашем дивизионе самым умелым, боевым и находчивым бойцом. Твой подвиг не забудем никогда. Поправишься, пиши.
Стучит и стучит по стеклу тополь. Кланя никак заснуть не может. Шла сегодня с фермы, глядела на озеро и показалось, что Иван на лодке плывет, с гитарой, вроде, или с гармошкой. Подошла. Мостки стоят, льдом обстыли, и парнишка чей-то по льду катается один-одинешенек. А ветер гонит в камыш первую порошу. Качается старая ветрянка-водокачка, построенная в давние годы по задумке колхозного полевода Тихона Александровича для поливки колхозного сада…
Колотит по окошку тополь, как будто приезжий кто стучится. Мерещиться уж стало. Оно и есть с чего. Пришла на отца похоронка. Ревела мачеха громко, как рехнулась вроде. «Мамонька, мамонька!» — уговаривала ее Кланя. Но бабушка Марья сказала:
— Дай ты ей попричитать-то, господи. Сейчас перестанет!
И в самом деле, мачеха замолчала, вытерла передником лицо:
— Не жить мне без него, — простонала.
Не знала Кланя, что ей делать. Слезы рвались, а причитать, как мачеха, не могла…
Серая похоронка казалась Клане ужасной.
Вся на машинке напечатана, только фамилия, имя, отчество «Игнатов Дементий Петрович» — от руки. Поставь другую фамилию — и другому годится.
Мачеха после отцовой похоронки изменилась сильно. Платок стала подвязывать по-особому, замысловато. Душно ей стало в горнице спать, в кладовку кровать утащила… Уж сколько месяцев после этого прошло… Нету отца. Нет и от Ивана ни вести, ни павести. Все враз оборвалось. Тоже поди… Раз двадцать писала Кланя в часть. И женой себя, и сестрой величала, и матерью. А ответ один: «Выбыл в связи с тяжелым ранением». Куда выбыл, что это за ранение такое тяжелое?.. И бабушка Марья скрывала что-то от Клани. Поглядит на нее иной раз так, хоть реви.
…Кланя ушла от мачехи из-за Сашки, сына нового председателя колхоза Максима Косолапого. Сашка приезжал в отпуск на три месяца. Офицер, погоны золотые, ремни крест-наперекрест, сапоги начищены. Пришел вечером свататься:
— Выходи за меня замуж!
— Мало, что ли, тебя раньше-то Иван лупастил?
— Дуреха! Где он твой Иван? — попыхивал Сашка папиросой и посмеивался. — Хватишься потом — поздно будет!