Кузин перестал ходить, сел к железному ящику и запостукивал согнутым пальцем по его гулкому боку. Минут несколько сидел так, вроде дремал.. Потом поднял голову, обвел всех долгим взглядом:
— Ладно… Поговорили, отвели душу. Теперь вспомним про ранние и сжатые сроки сева и твердые указания на этот счет.
— Мы не будильники, Захар, чтоб по сигналу звенеть, — опять возразил Журавлев.
— Ему про Фому, а он за рыбу деньги… Ты коммунист и должен иметь ответственность. Партийную.
— Я ее всегда имел. В сорок третьем под Курском почувствовал.
— Уже слышали…
— Так еще послушай! Мы живем вот, друг дружку по мелочам изводим…
У Журавлева мелко затряслись губы — первый признак сильнейшего волнения. Заметив это, Федор подошел к нему, положил руку на плечо.
— Не надо, дядя Ваня. Нам все понятно…
— Надо, Федор! Надо!
— Ну что ж, — Кузин поднялся, показывая, что разговор окончен. — Про военные геройства танкиста Журавлева мы наслышаны и вспоминать об этом не время… Если мои слова не доходят, то вон агроном бежит. Послушаем его… Как там, Сергей?
— Плохо, Захар Петрович…
— Что значит — плохо? Давай так договоримся, Иван. Ничего у нас не было, и знать я ничего не знаю. Переходящее знамя за посевную мы три года держали и уступать его я не намерен.
— А за урожай знамя дадут? — спросил Федор.
— Не от нас, парень, это зависит. Какая погода будет.
— Вот так, елки зеленые! Говори уж прямо: что бог даст. У мужика сто лет назад в точности такая агротехника была.
— Хотя бы пару дней погодить, — предложил Сергей.
— Не пару дней, а сегодня! — твердо сказал Кузин. — Чтоб к вечеру на все сто! А вы что уши развесили? — накинулся он на ребят. — Чего глазами хлопаете? Журавлев вашу премию губит. Кончим сев первыми — приходи, получай. За нынешний день особая награда, вечером сам привезу, наличными. Не обижу, но чтоб кровь из носа! Ясно? Я спрашиваю: ясно?
— Наконец-то слышу деловой разговор, — из будки показался Антон. — Очень уважаю, когда говорят не о совести, а про стимул. Настроение поднимается. Кто как, а я согласен. Только уточнить бы, Захар Петрович, какая сумма конкретно? Можно наличными, а лучше прямо винцом-водочкой.
— Ну вот, — засмеялся Кузин. — Один разумный уже есть, кто еще?
— Мы против! — крикнул Андрюшка и умоляюще посмотрел на ребят. Дескать, что же вы молчите? Или согласны на такую подачку?
— Кто такие — мы? — хохотнул Антон.
— Я! Федор, Пашка, все!
— Погоди, сам скажу, — Федор подошел к Захару Петровичу. — Премия, она того… Хорошая… Только нечестно получается… Такую премию мне не надо.
— Точно, нас не купишь! — подал голос Пашка.
— Присоединяюсь, — поддержал его Валерка.
Журавлев теперь молчал. Даже в сторону подался. «Так, так», — приговаривал он про себя, был доволен ребятами.
Покричать бы, да разойтись. Но дело вдруг приняло совсем другой оборот.
— Мы ведь тоже знаем, с какой стороны к трактору подходят, — сказал Кузин. — А ты, агроном, за сеяльщика будешь.
— Да ты что, Захар, рехнулся! — Журавлев кинулся к председателю, ухватил его за рукав. — Не доводи до греха, Захар!
— Прочь! Я научу вас работать! — Кузин рванулся, половина рукава осталась у Журавлева.
«Правда подерутся!» — испугался Сергей и бросился разнимать. Но Журавлев и Кузин уже яростно трясли друг друга за грудки.
— Бей своих, чужие бояться станут! — кричал Антон и аж приплясывал от удовольствия.
— Заткни глушитель! — рявкнул на него Федор. Куда и медлительность пропала. В секунду подскочил, раздвинул Журавлева и Кузина, встал между ними. — Езжай-ка, Захар Петрович, домой… Мы уж тут сами, как агроном велит…
Кузин покосился на кулаки Федора, молча нырнул в машину, толчком рванул ее с места, и она отчаянно запрыгала по кочкам.
— Показалась премия, да как бы не пропала, — сказал в тишине Антон.
Его никто не поддержал.
Разговор на разные темы
В тот же день случилось в Журавлях еще одно событие. По телевидению показали киноочерк о знатной доярке Журавлевой. Хорошо было снято.
Вот Наташа оживленно беседует с председателем колхоза. Захар Петрович получился просто великолепно! Осанка, улыбка, жесты, слова — все в меру строго, в меру вольно… А вот Наташа идет мимо своего портрета на доске Почета. Портрет — крупным планом, она — крупным планом… Потом зрители увидели доярку Журавлеву за сборкой доильного аппарата, во время дойки, идущую с ведерком молока по луговой тропинке, в обнимку с белоствольной березкой, за чтением сельскохозяйственной литературы… Где-то вдали, расплывчато, образуя фон, мелькали лица других доярок. Сами, быть может, того не подозревая, авторы очерка изобразили Наташу вне коллектива, а потому хоть и веселую, но одинокую. Доярки и скотники, смотревшие передачу в красном уголке фермы, сразу обратили на это внимание. Наташа со страхом ждала, что, как только кончится передача, сразу начнется ядовитый разговор. Но произошло непонятное. Посмотрели, молча поднялись, выключили телевизор и разошлись.
Подоив коров, Наташа прибежала домой, упала в подушку и вдосталь наревелась.
— Ну что, Наталья свет Ивановна? Дождалась праздничка? — через какое-то время спросила у нее Мария Павловна. — Сильно бабы-то на тебя?
— Молчали. Поднялись и ушли.
— Хуже ругани это.
Наташа не ответила. Да и что сказать матери, оказавшейся между двух огней: и дочь жалко, и на правду глаза не закроешь. Так они и сидели молчком с час или больше, оглохли бы от тишины, не загляни к ним Марфа Егоровна. Захлебываясь от возбуждения,-та начала рассказывать о происшествии в Заячьем логу.
— Вот ведь сорока старая чего навыдумывала! — заметила Мария Павловна, выслушав со вниманием Марфу.
Но тут Наташа глянула в окно: Иван Михайлович шагал серединой улицы и размахивал зажатой в руке фуражкой. Это уж понятно: как поругается с кем, так и в лютый мороз шапку долой.
— Папаня идет! — сказала Наташа. — Гроза грозой.
Грохнуло в сенях попавшее под ноги ведро. Вошел, швырнул в угол фуражку.
— Рано нынче. Никак отсеялись? — спросила Мария Павловна, зная, что сейчас Ивану Михайловичу надо прокричаться.
— Отсеялись! — не успев сесть, Журавлев вскочил. — Досеемся скоро, пойдем по соседям хлеб занимать.
Теперь бы помолчать всем некоторое время, но Наташе не терпится.
— Все не можешь привыкнуть? — спросила она.
— А-а! — закричал Журавлев. Острый нос его побелел, глаза сузились, четко проступили морщины на лбу. — Это к чему такому я привыкать должен? К глупости привыкать? Елки зеленые! Сказали мне про твое кино, как ты весь наш журавлиный род на позор выставила. Спасибо, дочка, обрадовала отца, поднесла подарочек. Совестно и стыдно мне. Я это кино Захару еще припомню!
— Будет, будет… Разошелся, как холодный самовар, — осаживает его Мария Павловна. — Сходи лучше Сережку позови. Мы тут пирог вам на конец посевной испекли.
— Выбрось его! — сказал Иван Михайлович. — Не заслужили пирогов.
— Выбросить так выбросить…
— Рада стараться!
Подобрав с полу фуражку, он надвинул ее на глаза, вышел, еще раз пнув в сенях ведро. Пометался в поисках заделья, приволок под навес охапку сосновых дощечек и начал гладить их рубанком. Остро запахло смолой, стружка завивается колечками, ворохом оседает на землю. После сева, когда наступит некоторое затишье до сенокоса, Иван Михайлович задумал обшить досками дом, закрыть темные бревна и ржавые лохмотья старого мха в пазах.
Пришла Мария Павловна — в накинутой на плечи фуфайке, в старых валенках. Села в сторонку.
— Куда Наталья-то убежала? — спросил Иван Михайлович, не поворачивая головы. — Слова не скажи — сразу взбрыкивают…
— А ты кричи больше.
— Нервы никуда стали, что ли. Не хочу, а кричится.