— Случилось что? — спросил он.
— Да, случилось! — выкрикнул Сергей. — По деревне шляется пьяный Козелков и городит невесть что про Журавлева. Будто он уже не звеньевой. Откуда это?
— Фу ты, господи! — перевел дух Кузин, — Я Гришке на язык ботало повешу.
— Давай без шуток, Захар Петрович. Сядем и поговорим. Ведь совсем плохие дела у нас начались. Один случай — это случай, а тут уже система.
— Поговорить надо, — согласился Кузин. — Но не ночью же и не в таком виде, — он подергал лямки майки. — Потерпи до утра. Зла на Ивана не держу, но работа есть работа, тут сват-брат в расчет не идет.
С тем Кузин захлопнул ворота.
…И еще одно маленькое событие произошло в этот вечер у старого клуба. Когда Федор и Андрюшка разбрелись по домам, сюда пришли Наташа и Антон. Рассудительная речь комсомольского секретаря, предостерегающего Антона, чтобы он не сманивал Сашку и других ребят в сомнительное путешествие по Сибири, разбивалась о полную его безалаберность.
— Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту, — напевал Антон, не замечая слез в глазах Наташи. А когда заметил, то удивился.
— Здрасте! Только без этого, не уважаю мокроты.
— Навязался на мою голову, проклятый! — сказала Наташа, отбросив официальность. — Никуда не пущу тебя — и все!
— Это что-то новое! — воскликнул Антон и выставил свое условие: если Наташа разрешит поцеловать ее, то никуда он не поедет и другим закажет.
Вместо поцелуя Антон получил звонкую оплеуху, и, пока хлопал глазами, Наташа пропала в темноте. Отшвырнув гитару, несостоятельный кавалер кинулся следом и вскоре послышался его сбивчивый и, надо отметить, слишком взволнованный говор:
— Наташка, погоди! Да погоди же! Ревешь-то зачем? Из-за меня, что ли? Меня жалко, да? Ну, перестань, перестань… Думаешь, я так себе? Да я…
Хлопотливое утро
Начался новый день. Наскоро прибрав, где тряпкой, где веником, колхозную контору, Марфа Егоровна села за председательский стол передохнуть и принялась разглядывать картинки в «Крокодиле». За этим занятием и застал ее Кузин. Старуха чуток смутилась, выпорхнула из-за стола и присела на краешек дивана.
«Не в духах», — сразу определила Марфа Егоровна.
Она не ошиблась. Уже под утро Захару Петровичу приснилась чертовщина. Будто ползет он по вонючему болоту, задыхается, с трудом выдергивает ноги из грязи, потом падает лицом в эту грязь. Он заметался на подушке, застонал. Жена растормошила его. Подняв ошалелую голову, Захар Петрович облегченно перевел дух и снова закрыл глаза. Но сон уже пропал. Пошли мысли о том, что сегодня же надо окончательно разобраться с Иваном, всыпать Григорию за болтливость, сходить на ферму и приструнить доярок-горлопанок… На стороне Ивана выгода положения рядового колхозника и руководителя звена, судьбой которого заинтересованы даже в области. Поэтому говорить будет трудно. Но дело решенное, и не в его правилах отступать…
— Ну как, выспалась? — спросил он Марфу Егоровну.
— Ага, хорошо поспала… Тебе бы мои сны.
— Свои не слаще, — признался Захар Петрович и стал наводить порядок на столе. Следил за этим: ведь стол, что зеркало, отражает хозяина. Вот стопка политической литературы, вот сельскохозяйственная, вот художественная книжка с закладкой, вот свежий журнал раскрыт, кое-что в нем подчеркнуто…
— Райкомовский секретарь тебе тут звонил, — сообщила ему Марфа Егоровна. — Покалякал чуток со старухой. По голосу судить не иначе как накрутит тебе хвост.
— Ладно, ступай, — отмахнулся от нее Кузин. Но Марфа Егоровна дошла только до порога.
— Серчай на меня, Захар, не серчай, а про избу свою секретарю я обсказала. Ей-бо! Посулил, грю, председатель, досок на пол, сто раз сулил, а мне хоть ноги ломай, — Марфа Егоровна всхлипнула. — Довел ты меня, Захар, до жалобы, как есть довел!
— Доски, доски! — заворчал Кузин. — Спросила бы у Козелкова. Не могу же я всякими пустяками сам заниматься. Делать мне больше нечего, да?
— Так к Гришке-то с бутылкой надо. Без бутылки твой Гришка и разговаривать не станет.
— Не преувеличивай. Тебе жить-то осталось…
— Ты мой век не считай! — обозлилась старуха. — Придет срок — без твоего спросу помру. Не совестно тебе, Захар? Уважения к старым людям нету у тебя, темный ты человек. Ей-бо!
— Все вы тут светлые собрались, — ответил ей Кузин.
— Нечем крыть? — Марфа Егоровна была довольна. — Краснеть зачал. Красней, красней! У кого совести мало, тот на дню сто раз краснеет, а свое делает.
Она бы еще поговорила, но тут в кабинет бочком втиснулся Козелков.
— Доброе утро, Захар Петрович, — сказал он устало и со вздохом, словно и его на заре поднимают заботы.
— Со старухой и здоровкаться не надо? — не замедлила спросить Марфа Егоровна. — Весь в председателя удался.
Она вышла, хлопнув за собой дверью. А Захар Петрович стал перебирать бумаги, что-то чиркнул на листке календаря. Спросил, как бы между прочим:
— Я тебе сколько буду говорить, чтобы язык не распускал?
— Ничего такого не было, — живехонько отозвался Козелков. — А вот на ферме у нас дела! Заходил я туда. Снова дым коромыслом. Тут я так думаю…
— Сам разберусь, — перебил его Кузин. — Напомню, кто им заработок дал, кто из грязи вытащил.
— Недовольство иного, можно сказать, особого свойства, — осторожно поправил Козелков Захара Петровича. — Идут разговоры о чести, совести и тому подобное… А того не могут понять, откровенно выражаясь, что… Журавлева еще видел. Сердитый — ужас!
— Все мы нынче не ласковые.
— Як нему сразу с вопросом: указания председателя колхоза будем выполнять или гнуть свою вреднейшую линию? А он принародно обозвал меня нехорошими словами, а про вас сказал… Позорит он вас, Захар Петрович, авторитет, откровенно выражаясь, подрывает. Накричался и укатил на мотоцикле. По направлению судя — не иначе, как в район.
Тут Козелков не ошибся. Иван Михайлович поехал в райком, к Волошину. Он-то лучше других знает, что Кузин, закусив удила, плюнет на всякий здравый смысл. И пойдет ломка дров. Не личная обида и боязнь за себя торопили Журавлева. От трактора его никто, в конце концов, не отлучит, но может пойти прахом весь его труд по сколачиванию звена. И само звено, ставшее уже маленьким коллективом, хотя и с непрочными еще связями, развалится.
Обычная дорога до райцентра занимает час хорошей езды, но Журавлев одолел ее быстрее. Бросив мотоцикл у райкомовского подъезда, не стряхнув и пыли, он поднялся на второй этаж.
— Хозяин дома? — спросил секретаря.
Услышав знакомый голос, Волошин крикнул в приоткрытую дверь:
— Заходи, Журавлев.
— Здравствуй, Мефодьевич, — сказал Журавлев, входя в кабинет. — За советом вот приехал. Рассуди нас, а то мы черт-те куда уже забрели.
— Ты садись, Иван, — Волошин указал на стул. — Догадываюсь, опять скандалите. Теперь что за причина?
— Причин много… Первая причина — я сам. Вторая — Захар. Вот какая история у нас вчерась получилась…
А Кузин в это время осторожно выпытывал у Сергея, не по его ли наущению Иван Михайлович поехал в район, и популярно разъяснял агроному и партийному секретарю, что не все в жизни получается гладко, а идет через борьбу. Бывший при разговоре Козелков не замедлил подчеркнуть разницу между романтикой и суровой действительностью. Кузин с этим согласился, но тем не менее велел Козелкову выйти вон и не мозолить глаза.
— Вот лентяй и пустозвон, а люблю, — признался Захар Петрович. — Люб он мне — и все тут! Как говорится, сердцу не прикажешь.
Сергей не был склонен обсуждать сомнительные достоинства пустобреха Козелкова. Он заговорил про Заячий лог.
— Мелко ты плаваешь, дорогой мой, — выслушав Сергея, заметил Кузин. — Одно место у тебя наруже… Тут, уж, извини-подвинься, моя честь задета.
— Выходит, оскорбленное самолюбие дороже будущего урожая?
— Опять говорю: мелко плаваешь, — голос Захара Петровича полон назидательности. — Вот притрешься к нашей жизни, обвыкнешь и трезвее станешь на мир смотреть. В тебе еще студент сидит, потому многого не видишь. А если присмотреться, то ведь каждый норовит характер показать. Он на затычку к бочке не годится, а туда же, в советчики, мыслители.