— Слава богу, — говорили сбежавшиеся соседи. — Слава богу, Дарья. Что же ты так? Какой мужик из этакой войны выйдет нераненым?
Дарья и сама понимала, что не надо ей так плакать, но никак не могла успокоить себя.
— Тута он про интернатскую девчонку спрашивает, — перечитав письмо, сказала Раиса.
Дарья кивнула, взяла письмо, положила за пазуху.
— Раз о девчонке в голове мысли бродят, значит, ранение не тяжелое, — заключила Раиса. — Значит, дело на поправку идет.
…Вести в селе не лежали на месте, тем более такие. Женя узнала о письме от интернатских ребят. Они прибежали в школу, окружили ее и наперебой рассказывали, что из госпиталя написал письмо младший Гонин. Ей хотелось опрометью побежать к Гониным, своими глазами посмотреть на конверт, узнать, что написал Павлуша, но она не могла. Она стеснялась Дарьи, все время ощущала на себе ее взгляды, помнила удивленные возгласы в прощальный час.
Женя старалась не смотреть на ребят. Она стояла, напряженно вытянувшись.
А там, за огородами, виднелась тайга, узкая извилистая тропка, которая терялась за деревьями.
Первый осенний заморозок обжег на кустах лист, припалил траву, и она, мягкая, жухлая, путалась под ногами. Женя вышла на опушку леса, откуда виднелось все Сосново с извилистой Серебрянкой. В ясный день отсюда легко было различить избу, сарай, баню, поленницу. Отыскав глазами избу Гониных, спрятавшуюся за крышей Мурзинското дома, Женя круто свернула в гору, чтоб увидеть окно, в котором обязательно должен гореть свет.
В селе шли суды-пересуды, каждый строил догадки: отчего Павлуша в письме не обмолвился ни о ком из односельчан. А на имя председателя сельсовета из районного военкомата передали:
— В четверг к поезду пошлите подводу. Павел Гонин.
Но Маит Радионович, перечитав телефонограмму несколько раз, понял, что Павлушу Гонина списали домой подчистую. Правда, он не знал, кто подал телефонограмму: военкомат, то ли сам Павел, да какая разница? Ясно одно: парень отвоевался.
И председатель вдруг почувствовал усталость, ощутил боль в косице, возле изувеченного глаза.
«Быть на войне без царапин — дело счастливое», — успокаивал он себя, зная, отчего колыхнулась душа. Оно вроде бы и неудобно после таких сражений целехоньким из боев выходить. Ровно в кустах сидел либо за чьей-нибудь спиной скрывался. Однако понимал, что, думая так, отводил от себя размышления, которые ломились в голову.
— Давай, Савва, собирайся. Воронка́ вычисти. Сбрую как надо изобиходь. Первого фронтовика встречать поедем.
— Тут меня ребята из школы одолели, — сказал конюх. — Не возьмете, говорят, пешие пойдем. Чо с ними делать? Лошадей свободных нет, все в районе.
— Пусть берут Гнедого да Быстроходку.
— Они на закладке силоса.
— Скажи парням, пусть приведут. Поедем все вместе.
— Дарью-то возьмем? — спросил Савва.
— Нечего ей трястись по бездорожью. Мимо Сосново не проедем.
А люди в Сосново продолжали строить разные догадки: одни говорили, что его отпустили на побывку, другие утверждали, что на поправку. Но никто не высказывал мысль, что едет он домой подчистую. Только Степанида, про которую стали говорить, что она временами заговаривается, выпалила:
— Помирать, наверное, Павлушу домой отпустили.
На нее зашикали, и она, испугавшись своих слов, начала молиться.
…Дорога от станции проглядывалась с пригорка, узкой просекой проваливалась среди стройного сосняка и тянулась до берега Серебрянки, где круто сворачивала к горам. Нетерпеливые девчонки взобрались на деревья, стараясь первыми увидеть подводы. Бабы ежились на сквозном ветру, щурясь смотрели вдаль.
Лошадь бежала ходко, разбрасывая в разные стороны грязь, весело позвякивая колокольчиком, привязанным Саввой к расписной дуге.
Степанида, размазывая по щекам слезы, первой бросилась к телеге, упала на нее, не поднимая головы. Потом приподняла лицо, пошатнулась, прикрыла ладонью рот:
— Боженька! — проронила она в ладонь, не сразу признав в сутулом солдате Павлушу Гонина. — Чо же это они с тобой сделали? Когда они твою молодость украли?
Изба Гониных была полна народу. На лавках возле стен присели, как приросли гонинские снохи. Они смотрели на Павла не отводя глаз, чуть слышно всхлипывали.
Костыль Павел оставил у порога, не снимая шинели, снова обнял Дарью, уткнул лицо ей в платок, но, почувствовав, что она затряслась в его объятии, глухо кашлянул, попытался убрать с шеи руки, ощущая боль от недавних ожогов.
— Ладно. Ладно, мама. Все хорошо. Что уж ты так? — сказал он и, увидев на скамейке снох, стушевался.
Там, на улице, при всех ему было легче смотреть на них. Он поздоровался громче и веселее, откланялся. Теперь, когда они сверлили его молчаливыми взглядами, дожидаясь услышать хоть одно слово о мужьях, у Павла не хватало духу заговорить.
— Павлуша, мужики-то наши как там? — не найдя в себе силы терпеть, спросила Ульяна. — Скажи однако, уважь.
На лице Павла зажегся румянец и тут же потух. Бледный лоб покрылся мелкими капельками пота, побагровели на шее красноватые шрамы ожогов.
— Живые. Воюют, — ответил Павел, отделяя каждое слово.
— Чо же наказывали? Может, помнишь? Может, при памяти был? Писали же, что вы все в одном танке пойдете в бой.
— Жить наказывали дружно. Яша так и сказал: дерись, бранись, а за своих держись.
— Это уж точно его слова, — обрадованно крикнула Раиса. — Это, Павлуша, он завсегда так говорил. Это уж точно его слова, — говорила она, сияя от радости.
Павел будто и не слышал ее. Он смотрел в окно, тяжело дышал, часто облизывал пересохшие губы.
— Бабы, дайте отдохнуть парню с дороги, — шепотом сказала Дарья, заметив, как побледнело лицо сына. — Пристал с дороги, — заторопилась она, догадавшись, что Павлуша сказал неправду.
В эти минуты на пороге появилась Женя Шмакова. Пальто ее было нараспашку, концы серой вязаной шали распущены, густая челка рыжих волос прикрывала глаза. Мгновение она стояла в нерешительности, вглядываясь в лицо Павла. Она не помнит, кто первым бросился навстречу, но как сейчас ощущает запах гимнастерки, пропитанной потом, пылью и лекарствами.
Всего два месяца жизни отсчитала Павлу война. Он не успел наглядеться на Женю, не успел расслабиться душой от всего пережитого в недолгих боях.
…Скоро затянувшаяся в госпитале рана на груди начала пухнуть и багроветь. Оставленный осколок все чаще сдавливал дыхание, удушливый кашель колотил его по ночам. К утру приходило облегчение, он слабел и, стесняясь своего бессилия, лежал с закрытыми глазами. Не успокаивали боль и травы и настойки Мичихи, никакие уколы «Скорой помощи».
Дарья, видя маяту сына, скорчилась вся, свернулась в клубочек.
— Может, Павлуша, в баньку сходишь? Попаришься. Тело подышит сухого воздуху, — сказала она после очередного приступа, приподняв цветастый полог, которым была прикрыта койка молодых.
— Не надо, мама, — ответил Павел, пошарил рукой по одеялу, цепкими пальцами сжал ее руку, притянул к горячим губам.
— Ты чо это, Павлуша? — спросила Дарья, затаясь.
— На ноге рану жжет. Ломит, — пожаловался он, отвернулся лицом к стене.
Дарья погладила ему ногу, ощупала, как в детстве, круглое родимое пятнышко.
— Жить. Как охота жить, мама.
Женя застала Павла в бреду. Взгляд его был потерянным. Лицо без единой кровинки.
— Дядя Яша! Дядя Яша! — закричал он, приподнимаясь на подушке. — Подавай снаряды! Скорее! Ты не слышишь, Яша? Дядя Петр, открывай люк. Мы горим. Тащите дядю Васю к воде. Живее, чего вы медлите? — Павел вскочил, седые волосы упали на лоб, как нарочно закрыли остекленевшие в беспамятстве глаза. — Дядя Яша, ну, что ты, поторопись. Держись за меня и к воде! Скорее! — Павел обессиленный упал на подушку, уставил в потолок открытые глаза. — Ну чего вы все молчите? Ну, вставайте же. Чего я дома скажу? Вам хорошо. Закрыли глаза и спите! — закричал он и стих.