А в избе стояла тишина без звука, без вздоха, без шороха. Даже часы на стене не тикали, их цепочку, как нарочно, придавила спиной Мария. Совсем неожиданный храп Степана пришел на выручку тишине.
— Чо я вам говорила? Слышите? — сказала Дарья, облегченно вздохнув.
Снова в избе стихло. Воспоминания, всегда жившие в душе, обожгли их, унесли к местам, где возвышалась, поднималась к самому поднебесью их любовь, неопознанная до конца, остановленная на полдороге проклятой всякими словами войной.
— Милые вы мои, — прошептала Дарья и замолчала.
«Нет, Дарья, ты счастливая. Все твои обиды — не обиды, все твои беды — не беды. Подле тебя Степан», — вспомнила она однажды оброненные слова Ульяны. Только теперь они выплыли из ее памяти, и она, осознавая их смысл, шептала: «Милые вы мои. Милые!»
В это утро Степану не хотелось открывать глаза. Еще подсознательно, не допуская мысли зацепиться одна за другой, он морщился, начинал стонать. Вначале тихо, про себя, чуть шевеля губами, но потом, как яснее припоминался вчерашний вечер, вздохи становились громче, грудь поднималась, и, лежа на подушке, он вытягивал шею, пытаясь увидеть на кухне Дарью.
— Не приставляйся, богохульник, — услышал голос Дарьи. — Ишь, стонота на него напала. Ты хоть помнишь, какую околесину вчерась нес, а? Как хоть сегодня бабам в глаза смотреть станешь, а? У меня от твоей вчерашней болтовни поясница отнимается, — слетело с губ Дарьи, и, уловив в ее голосе ласку, Степан пробурчал:
— Охота была надсажаться. Волочь меня на кровать. Откуда только и сила взялась?
— А слова-то какие ты поганые молол, срам.
— Но ты, повакуратнее, повакуратнее, — отмахивался от ее слов Степан.
Дарья ушла, но и от этого Степану стало не легче, а наоборот, тошнее, он опять застонал. Его мучал стыд перед женами братьев. Он знал, что они все простят ему, махнут рукой на то, что он говорил им по пьяному делу. «Но разве в этом суть! Разве в этом?» — думал он и снова позвал Дарью.
— Ты садись вот сюда. Вот сюда, — отодвигая ногой одеяло, сказал он.
— Когда сидеть-то? Или запамятовал? На кладбище собираться надо. Они же к нам придут.
— Нет. Ты садись, садись.
Дарья подумала, что хватит ей изводить мужика, который и так переживает все утро, присела, положила тяжелые руки на подол юбки.
— Ты мне скажи. Только по совести. Будто смотришь на меня чужими глазами, — сказал Степан, облизывая сухие губы.
— Это как мне на тебя глядеть чужими глазами? — переспросила Дарья.
— Ну, будто ты со стороны на меня. На всех нас, гонинских, смотришь.
— Это ты к чему такое говоришь?
— Да перестань ты. Ничего в моих словах чудного нет. Ну как тебе кажется со стороны: есть моя вина в том, что бабы наши всю жизнь вдовами проходили? Замуж не вышли?
— Ты опять замолол не свое! — рассердилась Дарья, собираясь встать.
— Постой! — закричал Степан, вскакивая с постели. — Я тебя по добру, на полном сурьезе спрашиваю. Есть тут моя вина?
Дарья, не готовая ответить Степану, уставила удивленные глаза, задышала глубоко и часто.
— То-то и оно, — сказал Степан. — То-то и оно. Сказать нечего. А вот люди винят меня. Мол, все это от моей строгости так у них жизнь обернулась. Засушил, мол, я баб на корню. Поди докажи людям, что не так. На всякий роток не накинешь платок. — Дарья молчала.
— Вот какие крендел-и-и-и, — протянул Степан, сел, упершись ладонями о худые острые колени.
— Про то их самих спросить надо, — осторожно, с боязнью в голосе сказала Дарья, мало-помалу понимая суть сказанных Степаном слов.
— Как же, — сердито ответил Степан, закачал головой из стороны в сторону. — Только теперь и пришла пора спросить: как, мол, ты, Ульяна, Раиса, Мария, Евгения Николаевна, не считаете меня перед вами виноватым? А то, может, думаете, что я вашу молодость украл?
Дарья, растроганная его словами, не сдюжила, заплакала.
— Еще ты расквасся, — сказал Степан, пошел умываться.
За дверью послышались шаги и, догадавшись, что это идут невестки, он заторопился, ополоснул лицо и, не открывая глаз, будто в них попало мыло, сказал:
— Ой, бабы, бабы! — В голосе его было такое раскаяние и сокрушение, что Ульяна не выдержала:
— Сон-то, Степанушка, отнял у меня этой ночью, — сказала она глуховатым голосом, поправляя выбившиеся из-под платка седые тонкие прядки волос. — Слова все выкручивал с подковырками, но все они припоздали. Если бы поране это сказал — может, пообиделись, а теперь — жизнь нами спроворена. Но ты всякому, кто нашу долю солдатскую оплакивать начнет, — в шары наплюй. Незряшную жизнь прожили, а самую путевую. Как солдаткам судьбой положено… И мужики не зазря головы сложили — никто такое сказать не посмеет.
Ульяна подошла к Степану, приподнялась на цыпочках, гладила по плечу, сказала:
— Ладно тебе. Отбормотал вчера и будет. Айда, собирайся, и так припоздали.
Дарья достала из старого кованого ящика гимнастерку, в которой Степан вернулся домой с войны, потянула рукава, осмотрела ворот, локти и потрогала дырочки повыше карманов — следы от ордена Красной Звезды и медалей. Нитки возле этих мест выбелились, разрешетились.
Степан, одеваясь, приложил гимнастерку к лицу, несколько раз вдохнул в себя воздух, обтер подолом глаза.
— Дымом что-то пахнет, — сказал он.
— Собирай больше, — обиженно ответила Дарья. — Каждый год после поминок стираю. Поди, за тридцать-то раз отмыла дым и копоть. — Степан ничего не ответил, приподнял подбородок, долго застегивал верхнюю пуговицу и сквозь прищур глаз пристально вглядывался в лица невесток, вытаскивая из памяти их прежние фигуры, повороты, жесты, по которым безошибочно угадывал каждую.
Теперь, как он приметил, они все походили друг на дружку. Одинаковое горе уравняло их, годы подогнали одну под другую. «Разве только Евгения Николаевна стройнее, потому что моложе и имеет при себе привезенную стать. А тутошние бабы все с зыбкой походкой, с тяжелеющим к старости шагом».
За этими мыслями ему все слышались слова Ульяны: «Теперь жизнь нами спроворена». В другой раз Степан пропустил бы их мимо ушей, не придал значения, а тут они показались ему не то чтобы обидными, а наоборот, какими-то покровительственными. «Экая. Ты погляди на нее!» — подумал он про себя, перевел взгляд на Ульяну, потом посмотрел на хлопотавшую возле большой сумки Раису, хотел для чего-то окликнуть Евгению Николаевну, но не смог.
Ему вдруг показалось, что они все, как сговорились, не обращают на него внимания, а опекают, ухаживают, слушаются только для порядка.
«Нет, не горемычные они, не беззащитные, не немощные. Нет. Не согнула их жизнь, — подумал Степан. — Живут справно. Трудовую копейку беречь умеют. Одетые все справно: пальто ни пальто, валенки ни валенки».
Степану подумалось, что и ведут они себя передним смиренно, не перечат по давнишней привычке, как бы отдают свой долг за те горькие дни и годы, когда не оставил он их в беде, каждой успевал подставить свое плечо, сказать слово.
— Скоро ты, что ли? — окрикнула его Дарья. — Вот тебе копошится. Вчерась так один за четверых управлялся. — Она говорила это скорее любя.
С годами солдатская шинель Степану стала великой: рукава повисли, грудь кошелилась и в длину стала длинной, в пору бери ножницы и обрезай, будто это была не его шинель, а с чужого плеча. Он приподнялся, потуже перетянул ремень.
— Может, в валенках пойдешь? — спросила Дарья. — На улице склизко, глызки подмерзли.
— Чего выдумала. Кто это солдатскую форму нарушает? Солдат должен быть солдатом. К тому же к солдату иду.
— Как знаешь.
На улице поднимался ветер, раскачивал ветки у рябины, пробегал по деревьям верховиком, не успев набрать силы. Степан почувствовал озноб, опустил с шапки-ушанки уши.