Когда Михаил Пчелинцев уезжал из Индии, сыну шел уже второй год. Оставил он в Индии хорошую память: 17 стометровых труб — 1700 метров высоты. Вместе со своими товарищами он закладывал не только стальной гигант в той далекой стране, но и скреплял рабочими руками великую дружбу двух народов.
И снова родной Урал. Города, заводы, стройки…
Как-то заезжая бригада на одном из челябинских заводов взялась построить трубу. Довела до половины, а уж отклонение составляло полметра. Бросила на полпути и сбежала. Начальство ломать решило. Хоть и задержка получается и в копеечку влетит, а что делать? Не строить же еще одну падающую башню. Попросили «Союзтеплострой» засвидетельствовать брак, акт составить. Пришел Пчелинцев, осмотрел и сказал: «Исправим, без ломки обойдемся». Некоторых сомнение взяло: как это можно исправить трубу?
Вместо того, чтобы расписаться в акте, привел Пчелинцев бригаду и ряд за рядом стал выводить трубу на заданную отметку. К вершине труба встала на свое место.
— Сто лет простоит, — заверил на прощанье.
— Вот это по-партийному, — сказал тогда секретарь партбюро управления. — Кстати, почему ты до сих пор не в партии?
— Пожалуй, далеко мне до этой высоты.
— Хватит скромничать. Подавай заявление — рекомендацию любой коммунист даст.
Исстари заведено: класть трубы только летом, иначе может их покоробить. Но так уж получилось, что по графику реконструкции доменной печи на металлургическом заводе требовалось не ждать весенних дней. Домну решили надвигать, а это сократило сроки. Как быть?
На большое совещание штаба реконструкции пригласили Пчелинцева. Он сидел там в рабочей спецовке, незаметный, и еще не знал, зачем нужен.
— Вся страна на тебя смотрит, — сказал начальник штаба. — Трубу надо построить зимой.
И это не было лишь красным словцом. В прямом смысле: каждый выигранный день — тысячи тонн чугуна и стали получат заводы-потребители.
Немного смутился Михаил Николаевич: оно и вправду вся страна смотрела на него глазами собравшихся здесь строителей. Ему и впрямь показалось, что вся страна ждет его рабочего слова.
— Обогрев придется делать, — только и сказал он.
В ту зиму морозы пришли суровые. Стынет лицо, замерзает раствор. Каждая смена — вроде штурма. А сроки жесткие. Решили теплостроевцы вторую смену создать. А кого поставишь бригадиром в эту ответственную пору?
Попросили на помощь Молчанова. Покачал головой бывалый мастер: «В такой-то мороз, да еще в две смены». Тогда ему уж седьмой десяток пошел. На другой день явился в рабочем наряде.
Со своим учителем у Пчелинцева веселей пошло дело. Решили даже потягаться друг с другом. И морозы вроде отступили. Венец за венцом — лишь кирпичи поют. К слову сказать, любят трубоклады, чтоб кирпич был прокален, чтоб звенел под молотком. Второй кирпичный завод научился отменный кирпич делать, по всем правилам. Нагрузку выдерживает огромную.
Вот и верхний подошел. Поставили флаг, расписались два трубоклада-лицевика на семи ветрах, спустились к подножию своего детища и долго любовались творением рук своих.
А рядом стояли молодые, но уже испытанные помощники Петр Лавров, Иван Шаповал, Михаил Васильев — те, кому дальше нести рабочую эстафету мастерства.
Гудел в жерле весенний ветер, торжествуя и веселясь. Плыли белые облака, и труба будто падала, падала им навстречу и не могла упасть.
— Правда ли, что труба качается и через нее днем звезды видно? — спрашиваю мастеров.
— Качается — это хорошо, — задумчиво говорит старый трубоклад Молчанов. — Значит, правильно стоит.
— С метр, а то и больше качку дает в обе стороны, — добавляет Пчелинцев. — Плохо, когда не качается. Здесь свои законы. И звезды видно средь бела дня. Есть такое явление.
И вдруг вспомнились: одно из семи чудес света — башня маяка на острове Фарос, простоявшая тысячи лет; знаменитая Пизанская башня, начавшая падать еще во время ее постройки в 1180 году, но так и не упавшая до наших дней. Далекие сравнения, но все же башни и трубы близки, как творения умных рабочих рук, установивших в них свои законы крепости. Может быть, не каждому они и понятны, потому что люди привыкли, как говорят альпинисты, обо всем судить по горизонтали. А у них — вертикаль, которая живет в других измерениях. И звезды здесь являются при солнечном свете.
Николай Егоров
ЛЕЖАЧИЙ КАМЕНЬ
Рассказ
Кто-то, видать, зря ломал голову, придумывал такой крохотной деревеньке глыбистое название Лежачий Камень, потому что Лежачий Камень этот, под который и впрямь никакая вода не текла, вдруг взял да и зашевелился. Время горы ворочает.
Время горы ворочает, попробуй оно бабу стронуть с насиженного места. Но Шурочка Балабанова такая ли жар-птичка была, что никто, даже собственный муж, не мог предугадать, когда она вспорхнет и где сядет. Такие только и мутят воду. Ну да и не замутив воды, тоже пива не сваришь. Так и случилось, что нравная бабенка отправилась целину поднимать. Да и других за собой потянула.
В Лежачем Камне пахали в сжатые сроки, сеяли в сжатые и жали тоже, потому что все сто дворов до единого человека, и сельхозтехника в том числе, работали исключительно на вальцевую мельницу, а вальцевая мельница — на экспорт: земля тому способствовала. Да, земелька здесь выдалась — хоть самоё в квашню клади, а пшенички на ней уж и подавно росли. Насыпь кому на одну ладонь золота, на другую зерна, и не всяк отличит скоро, где что. Ни по цвету, ни по весу. Но землицы той числилось за совхозом шиш да маленько, все, что можно было приобщить, давным-давно приобщили, и сколько ни кроил райземотдел прирезать к пахотному клину лежачинцев, на шапку сшить не выкраивалось.
И вот оно, письмо с целины. Писал Шурочкин брат Сашка и не то чтобы звал, звать Сашка не мог, понимая, что у Шуры с Семеном, во-первых, шестеро ребятишек, во-вторых, хозяйство не из последних: огород, баня, свой дом, свой двор с пристройками и живностью, а от добра ж добра не ищут, и потому Сашка просто писал, как пишут солдаты:
«А земли и простору здесь, дорогая сестренка, от неба до неба, глянешь — и душа с телом расстается. Для комбайнеров лучшего места нету».
Александра письмо перечитала сперва сама на несколько рядов, подала мужу. У Семена тоже пересохло во рту, но Семен виду не показал. Покрутил и так и эдак тетрадный листок, собирая до кучи приветы и поклоны чуть ли не всему Лежачему Камню, хмыкнул:
— Везде хорошо, где нас нет.
— А может… махнем?
— Сиди уж. Махнем. Не нашей кобыле хвостом махать. — И кивнул на ребятишек в ограде.
Шурочка дакнуть дакнула, но письмецо свернула опять тем же треугольником и сунула в вырез кофточки, будто камушек за пазуху опустила. На том, казалось Семену, все и кончится, но женушка решила по-своему, а если уж она что решила — хоть валуны с неба вались, по-своему и сделает.
Назавтра утром Александра нарочито шуршала комбинезоном, влезая в него, как ящерица в старую шкуру. Но у Семена сегодня был первый за всю уборочную выходной, и не то что там комбинезон с молнией, хоть десять будильников рассыпься-трещи, ни одна ресничка не дрогнула.
— Сень! Сенька, т-твою дивизию, опаздываю!
Семен улыбнулся, не открывая глаз:
— А ты поспешай.
— Мы поспешаем; на работу — бегом, с работы — бегом. Когда вы, мужички, поспешать начнете — не знаю. Баню не истопишь?