Мать, придя в себя и увидев у сына драгоценности, потребовала:
— А ну дай!
Подержала на ладони перстни, не любуясь их красотой, страшась ее, а больше — того зла, которое они в себе таили, потому что у сына не могло быть такой роскоши, потому как стоят эти перстеньки большие тысячи.
— Семен, ты меня убиваешь, — сказала тихо, прижимая ладони к горлу. — Где ты взял это?
— Где взял, там и взял.
— Я боюсь, Сема. Сознайся — украл?
— Маманя! — воскликнул уязвленный Семен. Он раньше не думал, что появление портсигара придется как-то объяснять. И не собирался объяснять хотя бы потому, что хотел спрятать подальше, чтобы не ведала ни одна душа. А тут сунуло этого воришку.
— Но где ты взял, могу я это знать?
— Это мое дело!
— Нет и мое! Слышишь, и мое! Ты хоть представляешь, что это такое?
— Да плюнь ты на эти безделушки!
— Мальчишка! Эти безделушки на дороге не валяются. И капиталов у тебя нет, чтоб купить. Где взял?
— Украл, украл! — подвыл из другой комнаты Силантий.
— Заткнись, мелкий воришка!
— Ты чего плетешь, сын?
— Он знает, что я плету!
— Украл, украл! А то ограбил. А то безвинных загубил!
— Скажи ему, маманя, чтоб умолк. За себя не ручаюсь.
…А вскоре поползли страшные слухи, будто в лесу обнаружили труп геолога Васильева, который пропал безвестно еще зимой. Злые или знающие люди поговаривали, будто в последний свой поход геолог брал и Митрошку Кудряшова.
Семен потерял покой — на портсигаре инициалы-то сходятся: Борис Матвеевич Васильев. Спеши, братец, спеши избавиться от зловещего дядиного дара. Но сначала следовало припрятать перстни. Семен дважды вкруговую обошел свой дом, ища зацепочку, в которой можно было бы надежно законопатить перстеньки. На сучке почерневшими капельками забурела смола. Семен попробовал сучок на крепость — сидит в гнезде, как пробка. Сбегал за долотцем, расшатал сучок и он на редкость податливо выскочил из гнезда. Долотцем углубил отверстие, вроде дупло соорудил. Перстеньки завернул в суконный лоскут и для верности обмотал изоляцией. Сунул в отверстие и остался доволен. Закрыл сучком, заклинил щепочкой, чтоб по своей-то воле не выскакивал. Отошел шага на три, пригляделся. Чисто, ни царапинки не оставил.
А портсигар с медальоном спрятал на западном склоне Сугомака. Мать, отчим и Семен сгребали сено. Духотища сухой пыльцой шибала в нос. По вискам щекотной струйкой стекал пот, жгучий, как смола. Рубаху и пиджак Семен пристроил на сучке березки и жарил голую спину на солнце. Силантий стыдился своего голого тела, рубаха у него на спине набрякла тяжелым потом, а мокрая лысина излучала сияние. Ну и забавный же он. Забавный-то забавный, но приметил Семен, что отчима опять точит червячок: уж больно откровенно липли его глаза к Семеновому пиджаку.
«Он что, раньше вором был? — мучился догадками Семен. — Прямо подчистую метет. Что плохо лежит — его. Ну и выкопала маманя мозгляка, в навозной куче такие только родятся. Вот тятька был человеком!»
Воспоминания об отце солнечны и светлы. Была у них тогда лошадь Буланка. В жаркий полдень повел отец ее купать на пруд. Семена посадил на спину Буланки, сам взял под уздцы, и они втроем шествовали по улице. Семен уцепился за гриву. У него дух захватило от счастья. На берегу пруда отец ловко вскочил на Буланку и медленно направил ее в воду. Летели брызги, сверкало в них солнце. Буланка профыркала. Семен сидел на куче отцовского белья и во все глаза смотрел, как отец моет Буланку, как гладит ей спину скребком.
И другое всплывает в памяти. Уезжал в какой-то город отец котел на заводе клепать. Неделю пропадал, а то и больше. Светлым, осиянным куржаком и снегом утром вдруг ввалился в дом, как долгожданная радость. Семен услышал отцовский голос и открыл глаза. Скупое солнце продиралось сквозь кружева изморози на окнах, веселеньким зайчиком прыгало на домотканом половике. А на табуретке, прямо возле изголовья, лежал сверток в промасленной бумаге. Семен схватил его, развернул и замер от счастья — снегурки, коньки, у которых головки завивались колечками. У Семена были самодельные, отец сделал — деревяшку оковал снизу толстой проволокой. У всех пацанов на улице самоделки. А тут снегурки…
Отца не стало, а Семену все не верилось, что его нет, что никогда больше не погладит он сильной и ласковой рукой по голове. Думалось, что где-то застрял в командировке, вот-вот нагрянет… И только с годами Семен ощутил по-настоящему тоску обидно-щемящую. А при мелком воришке Силантии она его душила не только по ночам. Даже средь белого дня привалит, хоть плачь.
Вечером Семен из старой телогрейки нащипал ваты, уложил ее в портсигар. Медальон с цепочкой свернулся на ней аккуратненько и покойно. Все рассчитал, чтоб потом не спутать место. В центре еланки всегда ставили зарод. Если даже сено и увозили, то бастрыки-то оставались. От него двинул строго на юг, через осинник, сквозь сосновый подлесок, прямо к одинокому кусту боярки. А чуть дальше горочка, заросшая папоротником и мелким кустарником.
Степка-то Мелентьев что, на расстоянии мысли его угадал? Ишь ведь как ловко у него все получается. Силушка дай боже, кочергу узлом завяжет. Красавицу в жены отхватил писаную. Кто только не увивался возле нее, а этот с первого захода в самую десятку угодил. И портсигар вот прибрал к рукам, а медальон не иначе отдал Алене. Но как он нашел? Нет, портсигар надо у него как-то выманить. Черт его знает, что у этого медведя на уме. А тут думай про всякое, терзайся…
…Степан попрощался в цехе со всеми, особливо с мастером Сергеем Сергеевичем, маленького роста старичком, у которого очки в железной оправе сползли на нос. Добрейшей души человек Сергей Сергеевич. Сосунком, еще фезеушником взял к себе Мелентьева да приохотил к токарному делу. В заводской конторе, куда Степан заглянул за расчетом, столкнулся с Сенькой Бекетовым. Тот тоже явился за деньгами. Вышли из конторы вместе. Семен сказал:
— Слышь, а, может, скинемся на чекушку?
— Нет, Сеня, — сразу отказался Степан. — Я этим не балуюсь.
— Совсем? — удивился Бекетов.
— А что?
— Паинька! Давай тогда закурить.
Мелентьев протянул портсигар. Семен взял папиросу, размял ее пальцами. Закурили. Семен насмелился:
— Ну-ка дай еще взглянуть, — и протянул руку к портсигару.
— Бери, за погляд денег не берут.
— Хорошая штуковина. Где разжился?
— Так, находка.
— Шибко мне нравится. Может, махнем?
— На что?
— Я тебе перочинный нож отдам. Ты погоди, этот нож загляденье, со всяким набором — и шило тебе, и штопор, и отвертка.
— Чего ж тогда меняешь? — подозрительно глянул Степан на Сеньку. Прав Гошка — знает что-то Бекетов о портсигаре. Да бог с ним, все равно днями в армию.
— Давно мечтаю, а в армии в нем табак буду носить.
— А я чем хуже?
— Понимаешь, тут что — тебе Алена кисет сошьет да еще буковки цветными нитками вышьет — Степе от Алены. Память.
— Ладно, — улыбнулся Мелентьев прозрачной хитрости Бекетова. — Бери портсигар, давай мне ножичек с набором!
— Вот удружил! — обрадовался Семен. Быстренько распрощался с Мелентьевым и почти бегом — к больничному мосту. Там, осмотревшись прежде, широко размахнулся и кинул портсигар в заводской пруд.
…Нюра, жалея сына, перед дальней дорогой устроила прощальный ужин. Накупила вина, налепила пельменей, нахладила в погребушке ядреного квасу. Никого не позвала, близких-то у нее не осталось. Сели за стол втроем. По торжественному случаю Силантий облачился в новую белую косоворотку с петухами. Волосы его пушисто дыбились, лысина розово поблескивала. Нюра достала из дальнего угла комода цветастую шелковую блузку, которую надевала последний раз еще при жизни Андрея.