Дусины брови полезли вверх: на ее глазах разворачивался Полный Детальный Осмотр Больного. Глазные рефлексы, тонус мышц, равновесие, тоны сердца, размеры печени — все это было обследовано с величайшей тщательностью. Она понимала, что суть была не в рефлексах и не в печени, тут другое… И все же… Все это было каким-то образом необходимо, как-то связано. Дуся удивилась еще больше, увидев, с каким уважением прислушивается женщина к словам Никиты, как бережно складывает рецепты, а ведь выписаны средства… ну, впрочем, это уже врачебная тайна.
Провожая их, женщина доверительно шепнула Дусе:
— Вы, милочка, как-нибудь к концу дня загляните ко мне в магазин. Кофточку, туфли, костюмчик всегда можно устроить.
В это время Никита, выйдя во двор, доказывал наслаждавшемуся первой утренней сигаретой Ефиму Семеновичу:
— Несчастные люди! Вот вы говорили: крепко живут. Ну и что? А радости-то нет.
Вбежав в дежурку, Никита первым делом бросился к телефону. Палец никак не попадал в нужные отверстия диска. Длинные гудки, длинные гудки, бесконечные длинные гудки. Но теперь уж он не отступится. Наконец, в трубке щелкнуло, и девичий голос раздраженно бросил:
— Слушаю!
Перехватило горло, и, проглотив слюну, он с трудом выдавил шепот:
— Скажите, как там… Башкирцева?
— Родила, родила. — Чувствовалось, что девушка-регистратор вот-вот бросит трубку.
— Когда? — радостно заорал Никита. — В котором часу? Давно?
— Не знаю точно. В час или в два. Приходите — узнаете.
— А кого? Кого? Мальчика или девочку?
— Послушайте, папаша, у нас сейчас сдача смены. Позвоните позже.
Щелкнуло, радость пересеклась ехидным писком коротких гудков.
— Да-а, — сказал себе Никита. — Вот это чуткость. Индивидуальный подход к молодым отцам с учетом особенностей их психики. Привет Петру Сергеевичу!.. А-а, все равно жизнь прекрасна. Поздравляю и целую тебя, Майка! Нет, теперь только Майя Борисовна, и с добрым-добрым утром! Поздравляю и целую тебя, мое дитя, не знаю, кто ты — сын или дочь, но все равно целую и поздравляю тебя с вхождением в этот светлый, изумительно интересный мир.
Он крепко поцеловал нетерпеливо гудящую телефонную трубку и бережно, двумя руками положил ее на рычаги аппарата.
На матовой плоскости под потолком загорелся желтый глазок, зашипел динамик, монотонный диспетчерский голос произнес: «Девятнадцатая, вы не сдали смену. Никита Иванович, в чем дело?»
Сергей Черепанов
ВСЕ ДЛЯ АННЫ
Над дальней дубравой всходило раннее солнце, лучистое, но холодное, когда они тропинкой позади огородов, а затем узким переулком вышли ко двору Спиридона Кувалдина.
У прясел, в зарослях репейника и лебеды и на пожухлой траве пологого взгорка ярко сверкала роса, словно усталая земля, перед тем как встретить осеннюю непогоду, надела свой лучший наряд.
Неподалеку, над яром, стояли в обнимку, как сестры, три березки, тоже нарядные, в желто-багряном убранстве, а ниже, за песчаным мысом речки Шутихи, плескались в тихой воде белые гуси. Чуть подальше, где улица делает крутой поворот вдоль берега Шутихи, перед деревянным мостом, пастух собирал стадо. В отгон на пастбище.
Милого, памятного с малых лет деревенского утра, наполненного запахом парного молока, навозной прели и ядреной огуречной свежестью, ни тот, ни другой словно не замечали.
Кувалдин, густо загорелый, с большими жилистыми руками, шагал не крупно, изредка поводил плечами, болезненно морщился и ни разу не оглянулся на Чумакова, который шел за ним, как на привязи. Фетровая шляпа и брезентовая куртка Чумакова, опоясанная патронташем, были изрядно помяты и испачканы грязью. На выходе из переулка он остановился, бросил погашенный окурок в колею дороги.
— Ты отведи меня, Спиридон Егорыч, в сельский Совет, пусть оформят протокол. И отдай мой паспорт, а сам ступай к фельдшеру, так будет надежнее…
— Без тебя знаю, что делать! — сурово ответил Кувалдин. — Иди, как велено! Я позору принимать не желаю. Без сельсовета и без фельдшера обойдусь…
— Не чужак ведь я. Не убегу. Отвечать придется — отвечу!
— А ты мне в родню не напрашивайся! Я и ближнему соседу на слово не верю. Иному пришлому мог бы простить, но тебе — никогда! Век бы не встречать и не видеть!..
Чумаков понурился и нехотя пошел за ним дальше. Конечно, решить дело миром, по-добру, не привлекая внимания со стороны, было бы гораздо разумнее…
Возвращались они с Долгого болота, что в трех километрах от деревни. Кувалдин нес на согнутой руке плетенку из ивняка с живыми карасями, а у Чумакова висел на плече рюкзак и пустой чехол для ружья.
Дом Кувалдина стоял на углу переулка и улицы, в глубине палисада. За частоколом, за густыми кустами акации и сирени, были видны мощные яблони, увешанные крупными плодами, а подле окон еще продолжали буйно цвести мальвы и махровые астры. Три окна, в кружевной резьбе, с ярко голубыми ставнями, выходили в переулок, а шесть, смотревших в улицу открытыми настежь створками, выставляли напоказ богатую обстановку парадных комнат. Наружные стены дома, обитые дощечками в «елочку», покрашенные изумрудно-зеленой краской, крыша под оцинкованным железом, тесовые ворота и кирпичный гараж за ними будто доказывали, что были созданы с любовью, на долгий век. А ведь не так уж давно на этом месте подслеповато щурилась старая изба Егора Кувалдина, мужика, не умевшего приспособиться к жизни. «У меня фарту нет, — всегда безнадежно говорил он о себе. — Чего ни начну, выходит не в масть, кособоко и криво!»
Зато сын, Спиридон, размахнулся.
— Красиво и крупно живешь, — не удержался от похвалы Чумаков. — Не каждому так удается.
— Можешь мне позавидовать, — останавливаясь у ворот и принимая похвалу, как должное, добрее ответил Кувалдин. — Без занятий не сижу, не дожидаюсь, когда удача и на мою долю выпадет. Все сам делать умею. Все могу, коль захочу!
Чумаков направился было во двор, но Кувалдин остановил и показал на скамейку у палисада.
— Нельзя! Жди тут.
Навстречу ему из малых ворот, теснясь и толкаясь, выбежали остриженные белые овцы, за ними, степенно покачивая крутыми боками, вышла хорошей породы пестрая корова с загнутыми рогами.
Чумаков подумал чуть-чуть с иронией и скрытой усмешкой: должно скучно и тягостно быть тут хозяином, изо дня в день до одури израбатываться с единой целью — тешиться нажитым. Однако все эти мысли сразу вылетели из головы, когда, провожая скот, вышла хозяйка.
В темном, немарком платье, в галошах на босую ногу, повязанная белым платком, она ничем не отличалась от обычной деревенской женщины, с утра озабоченной и занятой. Но лицо, тронутое легким загаром, крутые брови и большие глаза, светлые и глубокие, как ясное небо в полдень, все прежде близкое и очень любимое вдруг ошеломило Чумакова. «Нюра! — чуть не вырвалось у него. — Как ты здесь оказалась, Нюра?» Не хотелось верить, мало ли случается схожих лиц. А все-таки это была она, Нюра Погожева.
— Ступай, Анна, обратно, — распорядился Кувалдин, перехватив отчаянный взгляд Чумакова. — Овечки и корова сами уйдут к пастуху.
Анна переступила подворотницу, но заметив Чумакова, который ей слегка поклонился, вспыхнула, гордо отвернулась и тотчас ушла обратно.
— Э-эх! — выдохнул Кувалдин. — Надо бы тебя, Чумаков, в переулке оставить… Да, ладно. Никуда отсюда не отлучайся. Я сейчас баню истоплю, кое-чего приготовлю. Сначала тело попарить придется…
— Разреши в дом войти, — попросил Чумаков. — Я твою Анну не съем, а поговорю — не убудет. Может, она меня чаем напоит. Пить хочется.
— Обойдешься! — отказал Кувалдин. — Прислуживать не разрешу Анне и говорить с ней тебе не о чем. Покойников с кладбища обратно не возят. Пить хочешь, так эвон в палисаднике бочка с водой…
Чумаков пытался вспомнить, чем и когда в молодости мог обидеть Спирьку Кувалдина? Не дружили. Не шлялись вместе по улицам. Спирька бывал в клубе часто, но держался на отшибе. Из-за девчонок споров и драк с ним не случалось. Кто-то из парней однажды сказал, будто Спирька ходит в клуб только смотреть на Нюру Погожеву. Тогда это позабавило Нюру, и вообще было смешно даже подумать, что Спирька мог бы в кого-то влюбиться. Притом, каждому было известно: Степка Чумаков и Нюра Погожева — неразлучная пара! Да, были тогда неразлучными и мечтали о многом…