— Здеся она располагается. Заходите.
Наталья встретила прибывших спокойно. Герман сначала подумал, что она не узнала его и порывисто шагнул навстречу.
Но она прижала его взглядом, сухо спросила:
— Вы механики? Не так ли?
— Так.
— Нам очень нужны сейчас такие люди. Просто задыхаемся. Так что вы кстати, землячки…
Герман понял все. Стеснительно опустив голову, сказал:
— Прости, Наташа, но на работу приехал вот только он, — кивнул на Степана. — А я так. Побуду в родных местах денек-два и обратно, в город… У меня там семья…
И опять, как и много лет назад, лицо Натальи стало мертвенно бледным, пальцы дрогнули. Она опустила бумаги на стол:
— Все ясно, — почти шепотом сказала.
С того самого времени, как посулился Герман набрать в городе строительную бригаду, в нем поселились и начали жить два разных человека. Не жить — драться, остервенело, без уступок. Один стыдил Германа, упрекал, другой был совестлив, прямодушен и неуязвим. «Пошел в шабашники? — ехидно спрашивал первый. — Больших денег захотел? Не стыдно?» Второй отвечал: «А кто от денег отказывается? Деньги всегда нужны человеку». — «Ты же пожилой, а халтуру сшибаешь!» — язвил первый. — «Так если я откажусь, школу-то нынче опять не построят!» — отсекал упреки второй. — «В твоем возрасте люди благополучно живут. Не мотаются, как ты!» — «Я не мотаюсь. В ладах хочу прожить с совестью. Понял?»
Второй часто побеждал первого, но тревога на сердце не исчезла.
Кроме Германа и Альберта в состав бригады были «зачислены»: опытный каменщик Петя, уволившийся из какой-то ремонтной конторы потому, что три года подряд его обжуливал начальник — обещал, но не давал квартиру; его молодой братишка Толик, только что вернувшийся со службы. Приняли в бригаду инженера Виктора Гавриловича, решившего во время отпуска приработать деньжонок на «Москвича». Отпуск у Виктора Гавриловича был месячный, да еще «месячишко», говорил он, можно выпросить без содержания. Умелый этот человек, Виктор Гаврилович. И чертежи запросто читает, и монтажные работы знает отлично, и технику, и кладку ведет — комар носа не подточит. Герман восхищался: «Вот на каких земля-то держится!»
Тихим майским вечером все пятеро (да еще Рыжик в придачу) приехали в село. Степа ждал бригаду и выставил на стол бутылочную батарею. Клавдия, жена Степы, знала любимые Германовы блюда: на больших расписных тарелках лежала пластовая капуста, утопали в масле блины.
— Тут есть где и погреться! — усмехнулся Альберт.
— Греться не придется, — отрезал Герман. — Убирай, Степан, водку!
— Да я же для встречи, — виновато улыбнулся Степан. Обида скользнула по лицу. А Герман продолжал:
— Какая встреча? Мы что, герои-полярники или космонавты… Работать приехали, а не водку пить… Еще неизвестно, как и что получится.
— Так оно, конечно, так.
— Да и к тебе пришли за делом. Не для этого…
Не понравились слова бригадира каменщику Пете и самбисту Альберту. Смолчали. Не возмущаться же тут, когда вся правда в глазах.
Пили чай и говорили о деле: за лето надо было докласть коробку, подвести ее под крышу, поштукатурить классы и коридоры. Колхоз выделял в распоряжение бригады растворомешалку с подачей смеси на высоту по гофрированной трубопроводке, электрический подъемник. Монтаж тепловой системы и санузлов брался провести сам Степа с колхозными умельцами.
— Как видишь, — Степа был доволен, — я и о механизмах позаботился. Знай только работай!
— Спасибо, — Герман тоже развеселился. — Если все хорошо пойдет, справимся.
— Одна только просьба, — продолжал Степа, — расчет получите в конце строительства, а не по частям. Сейчас у нас, понимаешь, деньжат на счете нет.
— И с этим согласны, — Герман оглядел собравшихся. — Кучкой даже сподручнее!
Эти слова Германа опять не понравились Альберту и Пете.
А бригадир, будто догадавшись, добавил:
— Кто не желает такой жизни — скажите. Не темните. Будем подбирать других. Пока еще есть время.
Все молчали. Потом Альберт поднялся, брови его — черные крылья птицы — взметнулись высоко, лицо стало по-мальчишески доверчивым, чистым:
— Правильно, дядя Гера. Кто боится — пусть убирается.
…Когда шли от Степы, увидели залитый белой кипенью школьный яблоневый сад, услышали необыкновенно чистые трели. Это соловьи пели в неуспевающем остывать от дневного зноя саду.
Подступали самые короткие ночи. Жить бригаду поместили в старой крестьянской избе, глухо заросшей желтой акацией и сиренью. Герман радовался, что жили все вместе. Каждое утро он подымал ребят с рассветом. Не ругался, не кричал, только гремел ведрами, хлопал дверьми, кашлял. И они понимали эту хитрость, вскакивали, бежали к захваченному белым туманом берегу, купались.
От восхода до наступления темноты взвизгивали электромоторы растворомешалки и электроподъемника. Работали упорно. Нещадно палило солнце. Пыльные вихри стояли на дорогах, а они, по пояс голые, в поту, по семнадцать часов торчали на кладке: три ряда — в ложок, один — в тычок, и снова, снова. Здание быстро вытянулось до карниза. Невыносимо болели спины, руки, ноги. К вечеру вес каждого кирпича удваивался. Наступал в ритме работы такой час, когда одна маленькая чья-либо неловкость вызывала взрыв…
В самый разгар сенокоса прошел над Мокроусовой тополиный снегопад. По утрам росы умывали сады, затягивали серебряным блеском густую траву — конотоп. Дороги пропахли сеном. Тянулись на луга фургоны с решетками, дымились на ближних покосах костры. Герман, встававший раньше всех, любил наблюдать, как подымаются по утрам покосники, слушал, как начинают постукивать отбойные молотки и запевает около кузницы, выбрасывая желтый сноп искр, наждачное точило. Однажды, вслушиваясь в эту утреннюю колготню, он почувствовал, как сзади подошел кто-то. Обернулся и замер: Петя с сечкой в руке был совсем рядом.
— Что случилось?
— Деньги нужны, бригадир! Хватит вкалывать.
— Ты разве уговора не слышал?
— Не нужен мне твой уговор-приговор. Я деньги заработал — отдай! — Петя размахивал сечкой, едва не задевая лицо Германа. Но Герман оставался внешне спокойным.
— Потерпи! — сказал твердо.
— Слушай, отпусти хотя бы на денек в город, — Петя бросил сечку.
— На денек? Послезавтра. Всем объявляется выходной! — согласился Герман. — Только чтобы на другой день вовремя быть на работе!
— Будем. Как не быть.
…Это был первый за весь месяц свободный от работы день, и Герман, оставшийся в одиночестве, не знал куда деваться. Он встал, по обычаю, до свету, долго сидел на берегу, вслушиваясь в милую сердцу музыку просыпающегося села. Громко выходили из переулков, с шумом кидались на зеркально застывшую воду гусиные выводки, кричали петухи, а за селом, на фермах, призывно и грозно трубили десятицентнеровые быки-производители. Чьи-то овечки с утра пораньше улеглись под ракитником, вытянув по земле шеи. «Жара будет. Точно».
Тенькнули, сверкнув серебром, ведра, и Клавдия, жена Степы, спустилась по крутой тропинке к воде.
— Не спится, Гера?
— Какой сон? Не семнадцать лет.
— Нам и в семнадцать спать не пришлось… А Степа мой опять всю ночь с радикулитом промаялся.
— Зайду вечерком.
— Заходи, — Клавдия сплеснула на траву излишнюю воду, спросила:
— О Наталье-то не тужишь?
— Нет, забылось все.
— Она в районе сейчас. Начальница… Ночевала я недавно у них. Муж ейный постарше, правда. Строгий. По-культурному живут, на разных кроватях спят…
Герман захохотал:
— На кой ляд такая культура?
Засмеялась и Клавдия, но тут же затихла.
— Искалечил ты, Гера, всю ее жизнь. Уважаю тебя, потому как друг ты Степы, фронтовой… А за Наташку не могу тебе простить. Извини.
— Неровня она мне. Сама говоришь, в начальниках ходит. А я? Рядовой. Букашка!
— Спрятался, значит, за это дело. Незаметностью прикрылся… У нас петух такой есть: засунет башку в поленницу и думает, что его не видно. Про Никитку-то что знаешь?