Я целиком привел миниатюру «Веснозапев», чтобы не оставить читателей, которых приглашал войти в весеннее пробуждение жизни, на полпути, и смею надеяться на их солидарность: поэзия трепетного жизнеобновления пронизывает рассказ писателя от первой до последней строки, причем поэзия эта, возвышенная, духовно раскованная, сохраняет всегда очень конкретную основу. И потому рассказ воспринимается как призыв-приглашение в реальный уголок зауральской земли, ничуть не обделенной, как видим, поэтическими «мигами».
У каждого подлинного художника есть особое, только ему присущее чувство прекрасного, есть свое представление об идеале, без которого застопорится любое движение к истине. Но при всей непохожести у разных художников как чувства прекрасного, так и понятия идеального есть один момент общности, гениально подмеченный Достоевским:
«За литературой нашей именно та заслуга, что она, почти вся целиком, в лучших представителях своих… преклонялась перед правдой народной, признавала идеалы народные за действительно прекрасные».
Народные идеалы далеко не однозначны и запечатлены не только, скажем, в фольклоре. Они, эти идеалы, трансформируются на разных витках времени и находятся в непосредственной зависимости от социально-общественных преобразований жизни. Однако каждый народ хранит в своей кладовой памяти и те из идеалов, которые можно отнести к категории вечных и неизменно прекрасных. Для русского народа такими вечными и неизменно прекрасными идеалами являются прежде всего нравственные качества человека: совестливость, доброта, честность, чувство товарищества и сострадания к ближнему. Именно эти качества составляют фундамент высшей нравственной позиции — патриотизма, беззаветной любви и преданности родной земле, Отечеству.
В книгах В. Юровских любовная привязанность к отчему, краю, прославление его неповторимой красоты продиктованы прежде всего высоким чувством патриотизма, истинной гражданской совестливостью и выстраданным пониманием добра, как неотъемлемой части народного образа жизни, народного идеала.
Одному из рассказов («Шумят тополя»), вошедшему в книгу «Журавлиные корни» (изд-во «Современник», 1979), В. Юровских предпослал эпиграф-строфу из стихотворения Н. Рубцова:
Надо сказать, что все без исключения деревенские герои В. Юровских живут пока еще «без газа, без ванной» и, пожалуй, «без претензий и льгот», но это вовсе не значит, что они довольнешеньки своей неустроенностью. Нет, просто они наделены той мудрой терпеливостью, которая издревле свойственна русскому землепашцу, глубоко понимают, что течение жизни не всегда меняется с нашими желаниями в соответствии… По крайней мере, в тех местах, где они проживают, толковать о каких-то благах цивилизации попросту преждевременно, однако жизнь их не назовешь уныло-однообразной, а тем более застойной.
Что же тогда позволяет им радоваться жизни, чувствовать ее праздничный дух?
Односложного ответа тут не дать. Да писатель нигде и не стремится открыто оповещать об истоках праздничного жизнелюбия, но прочитаешь тот или иной рассказ о незамысловатом житье-бытье селянина и ловишь себя на мысли: а ведь автор и в изображение горестных моментов жизни земляков всегда привносит празднично-светлый луч очарования чудом жизни, и этому веришь. Веришь потому, что автор убежден в добросердечии, душевной отзывчивости людей труда, превосходно знает помыслы и чаяния их, поэтому и берет на себя смелость рассказывать с той безыскусной правдивостью, которая исключает даже малейшие сомнения относительно их оптимизма.
Вот, например, повесть «Пустая изба». Событийная канва ее не изобилует конфликтами, нет в ней «интригующих» беллетристических ходов (рассказывается о посещении героем своей пустующей избы, в которой не живет, но с которой у него связано много жизненных воспоминаний), однако повесть не воспринимается как элегическое произведение и только, хотя В. Юровских здесь тоже, к сожалению, не избежал некоторой сентиментальности «воспоминательной» прозы. Вдумчивый читатель, полагаю, увидит в повести все же нечто большее, чем лирические воспоминания о пережитом, а именно: в судьбе Ивана Васильевича, сохранившего, несмотря на фронтовые контузии, молодой задор жизнелюбия, признает он частичку того, что составляет сердцевину народной жизни с ее несуетливой основательностью и памятливостью к добру прошлого и непременным стремлением приумножить семена доброты в будущем. Этот же вдумчивый читатель и в первую очередь житель деревни, полагаю, признает в обрисовке характеров повести верность натуре и психологическую точность…
Разные поколения сельских тружеников узнают что-то близко-знакомое для себя, прочитав книгу В. Юровских «Журавлиные корни». Те, на чью долю выпало с оружием в руках защищать Родину от фашистских полчищ, с сочувствием отнесутся к «приключениям» Филиппа и Василия, поехавшим в город торговать мясом («Шумят тополя»), поймут и, наверное, простят вдове Офимье тоску по мужской ласке («Ефимка и Офимья»), будут солидарны с убежденностью героя рассказа «Дедушка», заявляющего с полной ответственностью: «Да разве за награды мы воевали? Да разве есть у кого из фронтовиков обида, что не всех страна отметила орденами и званиями… Все герои, кто воевал и честно трудился в тылу. Землю ведь родную отстаивали, мать Родину. А какой же сын, если он не сукин сын, будет требовать от матери награду лишь за то, что он се защитил и остался живой. Тогда чем же и как же отблагодарить погибших?..»
Те же, кто хотя и не видел огненного пекла, но был очевидцем его смертоносного дыхания в тылу, не останутся равнодушными к пронзительно-правдивым воспоминаниям героев рассказов «Толстые шти», «Березовый сад», повести в рассказах «Журавлиные корни»… А молодое поколение сельчан, полагаю, найдет много созвучного своему мирочувствованию в таких рассказах, как «Лосиный глаз», «Скворчиная деревня», «Сон земли».
Особо хочу выделить произведения В. Юровских, раскрывающие нерушимую привязанность человека к отчему краю, к родине (рассказы «Земляки», «У отца» и опять же повесть «Журавлиные корни»), — в них особенно ярко проявляется самобытность лирического дарования писателя, его завораживающая рассказовая мускулистость речи.
…Иронизировал до поры до времени Федор («Земляки»), когда «читывал… как иные рвутся навестить свою деревню и места, связанные с детством и юностью», полагая, что «блажат люди». Но неожиданно нашла подобная «блажь» и на самого Федора, когда он волею судьбы расстался с родной деревней и поселился в городе, и это вполне естественно для всякого, чья память не засорилась мишурой обыденности, в чьем сердце не погасло пламя благодарности к тому островку земли, на котором сделаны первые шаги к людям, с помощью которых постигалась азбука жизни. И поэтому ничуть не сентиментальными представляются чувства Федора, когда он, оказавшись в родных краях, благоговейно умиляется угору и черемуховым колкам, высвисту соловья и «перебиравшей чужие голоса синегрудой варакушки», крикам коршуна и бегу испуганного зайчишки. Ведь для Федора все видимое и слышимое — не простое любование окружающей природой, а воскрешение в памяти целого отрезка жизни, прошедшей как раз среди этой природы.
«Угор запомнился Федору как что-то шибко важное для жизни, как отец — хозяин и опора. Ушел на фронт отец, а угор остался и не дал им погибнуть: обогревал и кормил их, кормил корову и овечек. И даже, допустим, не станет села — угор был и будет всегда, был и будет нужен людям. Кор-ми-лец…»
Иные воспоминания охватывают героя рассказа «У отца», тоже приехавшего погостить в родную деревню. Здесь в центре внимания — вдовья судьба женщины, у которой война отняла право на личное счастье. Характер Настасьи Семеновны (в деревне ее зовут Сорокой, несправедливо вкладывая в эту кличку обидный смысл), многие годы ждущей большой, настоящей любви, выписан с щемящей правдивостью и искренним авторским сочувствием при всей вроде бы безалаберности этой женщины (ей уже под шестьдесят, а она все еще ищет молодых женихов).