— С лихой собаки хоть шерсти клок, — рассудительно говорит Иван. — До второго пришествия будешь Митькины долги ждать. — Молчит, словно вникая в сложное положение тестя. — Ну, да хоть по хозяйству подсобит… пускай.
А хозяйство у деда обширное, крепкое еще, хотя живности, кроме кур да собаки, — никакой. На просторном дворе отдельно срублена времянка. Летом здесь готовят и стирают. Баня, амбар с тяжелым замком и длинной дверной накладкой. По двору ходят ленивые каплуны, суетится возле наседки поздний выводок цыплят. Поодаль поглядывает на гостя маленьким красным глазом огромный петух-плимутрок… Лет так двадцать назад держал Шиш корову с полуторником, баранов, подсвинков. Но теперь, видно, устал, а может, и в самом деле охотники на него работать перевелись. Ивановой теще — она третья жена у деда — восьмой десяток пошел, с нее помощник для хозяйства плохой.
— Ну, что ж? — говорит Иван Шишу, нареченному ему тестем еще лет пятнадцать назад. — Я, Кондрат, по делу.
На дубленом лице деда появляется ласковая до приторности улыбка. Он всегда рад поговорить о деле. Иван понимает, что тесть почувствовал свое превосходство и видит сейчас в нем не родственника, а простого просителя, и в его душе вновь отзывается недавняя обида, которую нанес дед, одолжив деньги.
— По делу, так по делу, — отвечает Шиш. — Заходи в избу… Сродственники об делах на дворе не говорят.
Серые валяные боты тестя, подшитые толстым черным войлоком, негромко шуршат по утрамбованному гаревому двору. Топают на крыльце.
Иван знает, что Шиш выразительно смотрит на его стоптанные кирзовые сапоги. Просители заходят в избу босыми. Но Иван сердит на деда, и он пришел отдавать, а не просить. К тому же на улице не грязь.
Шиш вздыхает и топает дальше — через высокие просторные сени. Под крышей в полутьме висят пучки лекарственных трав — зверобоя, пижмы, бессмертника, тысячелистника, чистотела. Теща рассказывала, что Шиш размалывает их, заваривает чай и пьет для поддержания своей угасающей жизни.
Изба тестя срублена по старинке — на две половины. В черной, очень просторной — беленная известью русская печь, горка с посудой, кухонный стол со шкафчиком. Вдоль стен, под окнами, — длинные лавки, наглухо приколоченные к полу. В углу, у окна, — прялка, а рядом, на подоконнике, — толстая амбарная книга с засаленными картонными корками, та самая…
Шиш стоит спиной к свету, сложив руки под круглым плотным животом, распирающим маленькую овчинную телогрейку, и молчит.
Иван в упор смотрит на тестя:
— Я, дед, должок принес!
Шиш никак не ожидает такого разговора с родственником. На его бледных, бескровных губах мелькает подобие улыбки. Опустив руки, он делает было шаг к окну, чтобы взять книгу, но останавливается и говорит сбивчиво:
— Что ты, Иван? Что ты?.. Свои же, сродственники… Куда торопиться? Я же помню долг — три рубля…
Но зеленая распрямленная бумажка уже положена на цветастую, в расписных красно-голубых узорах клеенку стола, и он со вздохом сметает ее рукой и тут же уносит в горницу, распахнув бесшумно двустворчатую коричневую дверь. Гремит какой-то жестяной коробочкой и громко, чтобы слышал зять, бормочет:
— Куда спешишь? Взял, так и отдавать сразу…
Иван насмешливо смотрит на книгу, потом переводит взгляд в угол. С божницы устало взирают на него суровые лики святых.
— Зачем, Кондрат, бога держишь? — строго спрашивает он в дверь. — Не веришь ведь.
— Для порядку, — отвечает дед, возвращаясь из горницы. — Веришь не веришь… — бормочет. — Положено так… Не мною заведено… — И более убедительно заканчивает мысль: — Из колхоза имени товарища Жданова бога выгнали… И что же?
— Что? — щурится зять.
— А то, что порядку нет! — раздражается Шиш. — Полтора миллиону казне должны. Пропили, прогусарили колхоз-то…
— Долг от засухи, — резонно возражает Иван. — От стихийного бедствия.
— А засуха от кого?
— От солнечной активности…
Вернув деньги, он спокойно и насмешливо смотрит на тестя, и Шиш, почувствовав в этом взгляде новое для себя дело, а может быть, и неожиданный интерес, снова складывает под выпирающим животом руки и мычит со значением:
— Н-да.
Иван переводит взгляд на книгу, делает вид, что намерен уйти, и поэтому говорит как бы на прощание:
— Ты, вот что, Кондрат… Не забудь меня из книги вычеркнуть, а то в должниках оставишь.
Шиш морщится и лукавит со сладкой улыбкой, в которой видится Ивану смущение.
— Я чужих записываю.