25 июня Стаднюк и Федосов повели пятерку других самолетов на бомбардировку танковой колонны противника. Колонна встретила самолеты огнем зенитных пушек и пулеметов. Во время бомбежки осколком снаряда у самолета Стаднюка заклинило правый мотор. Остановка одного мотора в воздухе — это еще не самое страшное. Можно дойти и на одном. Но вскоре оказалось, что левый мотор тянет плохо. Стаднюк уже не мог оставаться на месте ведущего. Заметив мертво торчащий винт мотора, ведомые пилоты стали гасить скорость, чтобы не оставлять командира одного. Стаднюк же, не желая подвергать экипажи опасности возможного нападения фашистских истребителей, высунув руку из кабины, отмахал сигнал уходить всем домой, а сам с небольшим разворотом пошел на снижение. Ему надо было развернуться на обратный курс и дотянуть как можно ближе к аэродрому. Но самолет уже не летел, а едва удерживался в воздухе усилиями пилота. Присмотрев подходящее место и не выпуская шасси, Стаднюк посадил самолет на «пузо». Быстрее, чем обычно, все трое — он, штурман и стрелок-радист Балакин — освободились от парашютов и выбрались из кабин. Поразмыслили с минуту. Дорога, по которой двигались немцы, проходила недалеко, и оттуда вполне могли заметить снижение самолета. Похлопав ладонью по фюзеляжу, Стаднюк обратился к стрелку-радисту:
— Балакин, в ленте зажигательные есть?
— Есть, а как же, — поспешно ответил тот.
— Снимай пулемет — и по бензобакам. Подожжем самолет и будем уходить, — махнул рукой командир в противоположную сторону от дороги, где зеленел лес.
Балакин быстро взобрался на фюзеляж и тут же увидел бегущих к самолету людей с оружием в руках. «Немцы», — мелькнула догадка у Балакина, и в подтверждение послышался треск автомата, и пули зацокали по самолету. Балакин спрыгнул на землю.
— Там немцы, товарищ командир!
Стаднюк не обратил внимания ни на самого Балакина, ни на его слова. Он был занят каким-то непонятным для Балакина делом: распоясав ремень, он торопливо сдернул с него кобуру пистолета и далеко отбросил ее, а пистолет занес к затылку и заложил его под воротник гимнастерки. Оставшуюся неприкрытой часть пистолета закрыл летным шлемом, надев его на голову, потом застегнул комбинезон на все пуговицы, энергично подвигал плечами, поводил головой, проверяя, надежно ли держится пистолет. Проделав все это, он снова подпоясался, на ходу засунул запасную обойму за голенище и поспешил к Федосову, наблюдавшему за немцами. Заметив, что Федосов уже достал пистолет и приготовился стрелять по гитлеровцам, Стаднюк остановил его:
— Погоди. Убери пистолет.
Федосов удивленно посмотрел на командира.
— С такой «пушкой» против автомата не много навоюешь, — сказал Стаднюк. — А их всего четверо… Попробуем управиться с ними по-другому…
…Тяжело дыша, офицер и трое солдат подбежали и, угрожая карабинами, оттеснили летчиков от самолета. Офицер что-то проговорил, и один из солдат, заставляя каждого по очереди поднять руки, обыскал летчиков и забрал у Федосова и Балакина пистолеты. Офицер приблизился к Стаднюку и, касаясь стволом своего пистолета его петлицы с красневшей на ней «шпалой», утвердительно произнес:
— Ду бист гауптман! — И тут же резким движением перевел пистолет на грудь Стаднюка. — Ду бист коммунист?
— Я коммунист, — выше подняв голову, подтвердил Стаднюк, — а вот твое дело дрянь, если ты фашист.
Немец вскинул подбородок, самодовольно пробормотал:
— О! Я, я, их бин фашист!
Затем при помощи жестов офицер стал допытываться, где у Стаднюка пистолет. Стаднюк понял, о чем речь, и тоже жестом дал понять, что пистолет в кабине. Офицер что-то буркнул. Рядом стоявший солдат направился к самолету и начал взбираться к кабине пилота, не выпуская из рук карабина. Взбирался солдат неуклюже. Пробитые большеголовыми гвоздями подошвы его сапог гремели и скользили по плоскости. Какое-то мгновение внимание всех было задержано на том солдате, и Стаднюк не упустил этого момента: он сдвинул левой рукой шлем к затылку, захватил пистолет, снял шлем и принялся вытирать им потное лицо. Так, вытираясь то одной рукой, то обеими, он оставил шлем вместе с пистолетом в правой руке. А офицер становился все развязнее. Первая его настороженность сменилась уверенностью в своем превосходстве. Не увидев и не почувствовав скрытого замысла в поведении Стаднюка, он увлеченно продолжал разглагольствовать:
— Фашист бист гут! Ка-ра-шо! Коммунист — нихт карашо. Коммунист — пух, пух!