Евгений Горбатовский
СТИХИ
Я знаю, где оно, начало!
Я начинаюсь от вокзалов,
От ливней,
по плечам текущих,
От веток,
по лицу секущих!
От той строки,
что в тишине
Звучит, слагается во мне!
И, перегрузки разрывая,
В работу ухожу, как в бой.
Я от работы начинаюсь.
От жажды
быть самим собой!
Шел завод,
обгоняя даты,
И, сверкая стальными латами,
Трудового фронта солдаты,
Из ворот выходили тракторы.
Уходили туда,
где трудно,
Становились силой России,
На тайгу напирали грудью,
Города поднимая красивые.
А листая пласты целинные,
Как страницы
земной истории,
Распахнули
под небом синим
Золотое пшеничное море…
Мой цех, наверно, слышит вся Россия!
Он может рассказать о слесарях,
Что очень редко говорят красиво —
За них дела красиво говорят.
Иду по цеху — дружно дышат печи,
Цвет пламени у друга на лице.
Я прихожу не только в цех кузнечный,
Я прихожу в литературный цех.
Наш день рабочий вечно перегружен,
Он в нас давно второй натурой стал.
И после смены
под прохладным душем
Мы остываем долго,
как металл.
Скажу иным: коль есть к заводу тяга,
Так пусть на нем
сойдется клином свет.
Ты станешь свой,
коль скажут: «Работяга!»
Или другое: «Это наш поэт».
Март пришел — из дома выгнал,
Быть серьезным не дает.
Теплый месяц спину выгнул,
Как довольный желтый кот.
Ты прошла и почему-то
Улыбнулась мне светло.
И тебе весенней смутой
Тоже сердце замело?
Знаю, дом сегодня лишний,
Не нужны цветные сны…
В лужах март дрожит чуть слышно,
Светлый замысел весны.
«Даешь первый трактор!» —
когда-то,
Сейчас трудновато постичь,
Далеких тридцатых ребята
Взметнули ликующий клич.
Пусть лозунг новорожденный,
Не мыслимый даже вчера, —
«Даешь, комсомол, миллионный!» —
Взметнется, как пламя костра.
«Даешь, комсомол, миллионный!» —
В нем отклик далекой поры.
Высокой мечтой окрыленные,
Ребята идут на прорыв.
О них еще в замыслах песни,
Но скоро взлетят над страной.
Я с ними работаю вместе,
Встречаюсь в одной проходной…
Владимир Пшеничников
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Повесть
В этот день Николаю сделали операцию. Врачи в межрайонной больнице определили у него прободение язвы и продержали на операционном столе почти пять часов. Еще дня три Николай провел в отдельной палате на разных подпитках, а потом его откатили в четырехместную.
Все произошло в общем-то быстро, так что он не успел подумать, хорошо или плохо все случившееся, а потом уж, понятно, стал думать, что хорошо. Теперь, коль отмучился, начинай жить сначала. Раз-другой его, правда, передернуло от мысли, что все могло кончиться иначе, но в новой палате он был не один, и страх отступил.
Палата просторная, с высоким потолком, плавно переходящим в стены. Под стать культурной палате и обхождению оказались и новые соседи.
У противоположной стены стояла койка сельского парня по имени Петя, а за изголовьем, ближе к окну, располагались койки Лаптева и Каверзнева, городских моложавых мужчин.
Насторожили Николая порядки в отношении родных и близких посетителей. Его Катерина на четвертый день приезжала к нему, но, не зная правил, угодила как раз в непропускной, неразрешенный час, а когда еще приедет, старушке из «приема передач» не сказала.
