А у поста ГАИ никого не оказалось. Николай тяжело опустился на узкую скамеечку, пристроил свою неловкую ношу и перевел дух. Надежду он еще не потерял, но на дорогу смотрел теперь равнодушно — шел уже седьмой час.
Издали замечая у поста ГАИ человека, водители сбавляли скорость, но приблизившись и разглядев, что это за человек, с досадой прижимали педаль газа, и машины взрыкивали, снова набирая скорость. Пора было Николаю признать еще один просчет, как вдруг прокатившийся по направлению в город автобус притормозил, стал сдавать назад, прижимаясь к обочине, и въехал на пятачок перед постом.
— Николай! — крикнул, высунувшись в окошко, водитель. — Аким!
Николай поднялся на ноги, вглядываясь.
— Мишка, что ли, — проговорил наконец неуверенно, не глазами, а каким-то чутьем признав в водителе Михаила Наумова, с которым когда-то учился и жил в училище механизации. — Здоров!
— Привет! Ты чего тут?
— Домой еду, — с невольной досадой ответил Николай и покосился на разглядывающих его через стекла пассажиров.
— И давно вот так едешь?
— С трех — с полчетвертого вообще-то…
Наумов присвистнул.
— А ну-ка садись ко мне! — приказал решительно.
Пока катили по асфальту, выпуская по одному, по два пассажира на остановках, Николай узнал, что автобус этот из управления буровых работ, а пассажиры — вахта.
— Восьмой месяц вот за этой баранкой, — объяснил Наумов, часто взглядывая на Николая. — А ты чего такой… жеваный? И лысый!
— Да из больницы, после операции. Нынче выписали…
— А-а, ну погоди, потом доскажешь.
Высадив последнего пассажира, Наумов выскочил из автобуса, сбегал в магазин.
— Теперь все! — сказал, устраивая на капоте «пазика» свертки.
— А ты чего хочешь-то? — настороженно спросил Николай. — Мне домой надо…
— Теперь будем думать, — поспешно заверил Наумов, трогая автобус с места.
— А не получится, — прокричал чуть погодя, — перекантуешься у меня до утреннего автобуса! Ты женатый?
— Женатый! А ты?
— Был!
Они приехали в микрорайон, миновав автостанцию, и Наумов забежал в один дом, пробыв там минут десять.
— Тут друг один живет, земляк мой, — объяснил. — Вернется с работы, возьмем его тачку и отвезем тебя. Давай пока в общагу…
Николай почему-то решил, что домой он теперь не попадет, и сник. Хотел было попросить отвезти его на шоссе, но удержался. В этот час, самое лучшее, могли подбросить до богдановского свертка, а там еще неизвестных двадцать километров. На свой «одиннадцатый номер» он больше не надеялся.
— Да не кисни ты, — с легкой досадой сказал Наумов. — Уедешь и засядешь опять лет на двадцать в своей Богдановке. Ты, наверное, уж и каблуху нашу забыл?
— Почему, — пробормотал Николай.
— Да потому, что и тогда не чаял, как домой вырваться, в тягость тебе там было. А я… виа есть вита, как наш старпом говорил! Жизнь — дорога, понял?
Николай если еще не понял, то догадался. На стекле, отделяющем водителя от пассажиров в «пазике», вместо фотографий Аллы Пугачевой или каких-нибудь парней с гитарами, у Наумова белела бумажная полоска с чернильной надписью:
и что-то вроде компаса нарисовано рядом.
— Ты и тогда шальной был, — улыбнулся Николай Наумову.
— Ладно, обсудим, — буркнул тот, довольный, наверное, только тем, что отвлек его от тоскливых мыслей.
Разговаривая, Наумов привел в порядок автобус, приткнутый к кирпичной трансформаторной будке напротив трехэтажного общежития, потом собрал свертки.
— Ну, пошли, — мотнул головой.
Они поднимались на третий этаж, а навстречу им спешили молодые, самое меньшее на десять лет моложе их, парни.
— Привет, Седой! — одинаково окликали они Наумова.
— Будь здоров! — отвечал он каждому.
Поднявшись, они прошли узким коридором, пропахшим ароматами общей кухни, и Наумов толкнул фанерную дверь справа.
— Кубрик триста восьмой! Прошу! — произнес дурашливо, обернувшись к Николаю. — Из-за отсутствия портье обувь в коридоре оставлять не обязательно!
В комнате никого не оказалось.
— А почему не закрыто? — спросил Николай.
— А разве впереди у нас не коммунизм? — отшутился Наумов. — Валерка, как всегда, домой не торопится… Раздевайся, садись, а я кухней займусь.
— Так, может…
— Да садись ты! Вот тюлень! Не серди дядю, — выпалил Наумов, собирая за шкафом у входа какую-то посуду.
Оставшись один, Николай огляделся. Сравнивать эту холостяцкую комнатенку ему было не с чем, но панцирные койки, вырезанные из журналов картинки на стенах и особенно торчащие из-под коек носки сапог напомнили ему училищное общежитие, из которого его постоянно тянуло домой, в спокойный, привычный уют. В училище Николая поначалу прозвали Акимом, а потом и богдановское «сынок Колюшка» просочилось. Так его всю жизнь покойница мать звала.