— Это Акимов, — отозвался управляющий, — легкую работу просит.
Кто-то хмыкнул на эти слова, и дверь захлопнулась.
«Попался на глаза», — подумал Николай. Слова, сказанные начальством мимоходом, задели его. «Легкую работу…» Не легкую, а посильную — надо бы им сказать. От каждого — по способностям…
Дверь управляющего — не директорская, и вскоре из-за нее стали доноситься легко различимые слова, особенно, когда говорил, словно кого-то убеждая, редко и внушительно, парторг.
— Мы в прошлом году натуральную оплату урезали, — разобрал Николай, — кто нас теперь поймет правильно?
Ему что-то ответили в два голоса.
— Я понимаю, что общая установка, зарплату как-никак в райкоме получаю…
Голоса перемешались.
«До сих пор зерно, что ли, гребут?» — подумал Николай и перестал прислушиваться. Его-то занимало другое…
«Ну не ударят же», — решился он вдруг. За дверью притихли, он подошел и открыл ее.
— Можно?
Уполномоченный, сидя за столом, слушал телефонную трубку, Багров выжидательно смотрел на него, а Подтелков и парторг безучастно как-то сидели на стульях у стены.
— Можно? — повторил Николай.
Директор медленно повернул голову в его сторону, всмотрелся, словно опознавая.
— Я на работу, — не переступая порога, сказал Николай.
— Когда у тебя наряд, Иваныч? — спросил директор Подтелкова.
— Да я еще вечерние не отменил…
— Так скажи ему, — обронил директор и опять наклонился к уполномоченному.
— Слыхал? — подал голос Подтелков.
— Я на трактор, — пробормотал Николай.
— Все понял, — кивнул управляющий.
Закрыв дверь, Николай перевел дух. Еще ничего не было ясно, но хоть слово сказал. Он покосился на дверь бухгалтерии и вышел из конторы. В эту минуту хотелось поговорить с мужиками.
На машинном дворе было безлюдно, только кузнец Забелин, сказавший когда-то Николаю: «Врачи — в городе, а в Богдановке — Подтелков», — трудился в своем заведении.
— Все слоняешься? — спросил он появившегося на пороге Николая.
— Да пока в отпуске…
— Это как хочешь называй.
Забелин бросил перед дверью сизые кованые штыри, снял рукавицы и протянул Николаю руку. Поздоровались.
— Да вообще-то, конечно, надоело, — сказал Николай.
— Ничего, еще больше надоест.
— Вечером на наряд пойду, буду на колесный проситься.
— Просись, — хмыкнул кузнец. — А по закону, значит, ничего не получается?
— Да какой закон, у меня же только справка от врачей.
Забелин достал папиросы, закурил.
— А справка что, не законная? — проговорил с расстановкой.
— Да чего зря говорить…
— Шелковый, значит, стал? Ну, тогда давай, только жене скажи, чтоб и меня на поминки позвала, слово сказать.
Николай сдержанно засмеялся.
— Ничего…
Забелин покачал головой.
— Диву иной раз даешься, до чего люди сами себя уважать перестают. Ты что, до такой степени виноватый?
— Но ведь нет же работы подходящей…
— Тогда прокурору пиши: не трудоустраивают, мол. К депутату обратись, для чего ты за него голосовал? А не найдут работы, пусть платят.
— А есть такой закон?
— Должен быть, — убежденно сказал кузнец. — Ты же не виноват, а закон правого защищает.
— Они тоже не виноваты…
— А вот так не бывает. Могут Клюшкина с водонапорной башни турнуть, пенсия у него побольше иной зарплаты.
— Ну-у, бывший механик, кто его тронет…
— Он весь-то бывший! Почему зимой башня перемерзает? Да потому, что воду не качает. Прийти, кнопку нажать ему холодно, буран! А нам всем не буран…
Николай не знал, что на это сказать. Пройдясь по кузнице, Он взялся было за молот, хотел поднять и бросил. Улыбнулся Забелину.
— Что, не можешь? — спросил тот.
— Да кто его знает. Возьмешься — вроде есть сила, а вот тут, — Николай показал на живот, — пустота какая-то, не могу и все.
— Долго что-то, — качнул головой Забелин. — После аппендицита, глядишь, месяц, другой, — и уже пашет.
— Да я так-то вожусь. Тянуть, передвигать — это идет, а перед собой поднимать… ну боюсь, что ли. Как вроде счас же лопнет там что-то.
— Это от фантазии, — уверенно сказал Забелин. — Самовнушение. Вот попробуешь разок, переломишь блажь, и пойдет. Только это тебе дома надо попытать, сюда лезть рано, к железкам.
Николай вспомнил про щи, оставленные Катериной без присмотра, и заспешил домой, хотя с кузнецом мог бы проговорить день. Затягивало…
Видно переусердствовал он в тот день, помогая жене сгружать мешки с мукой, и на койку уложила его боль — не боль, но пугающая какая-то слабосильность.