— Да вообще-то, — соглашаясь, проговорил Николай.
— А почему не пропадает? Значит, есть ясная цель, которую ни болезнь, ни безработица не заслонили?
— Ну ясная, не ясная, — Николай задумался. — Сына надо растить, работать…
— Об этом мы уже договорились, — перебил Наумов. — Это так…
— Почему «так»? А что же еще?
— Должно быть что-то главное, важное, когда все меняется, все можно изменить, а это всегда одно и то же. Основа.
Разговор их выстраивался постепенно, забирал обоих все больше, но все же оставалось у Николая какое-то недоверие к словам приятеля, словно затеял он разговор ради разговора, по смотрел он серьезно и чего-то ждал.
— Короче так, — попробовал Николай собраться с мыслями и высказаться до конца, — семья и работа, дело, — он это с нажимом проговорил, — это самая основа и есть. Крепкий тыл. Если он, действительно, крепкий, можно без оглядки вперед двигаться.
— А куда? Цель-то какая?
— Цель одна, — Николай запнулся. — Цель такая: жить лучше.
Наумов усмехнулся.
— Лучше, — это, значит, спать на деревянной кровати, есть каждый день мясо, кататься на автомашине и смотреть всем семейством цветной телевизор…
— И работать спокойно, — серьезно добавил Николай.
Наумов хотел было возразить, но, затянувшись раз-другой сигаретой, замолчал и стал думать.
— Так вот я считаю, — уверенно проговорил Николай, и понятия не имевший, откуда что взялось у него.
Наумов кивнул.
— Не буду спорить, — проговорил медленно, — наверное, живи я по-твоему, эти слова моими были бы. Я их понимаю, слышу, но для меня они такие… бездушные, — он прямо взглянул на Николая. — А слова ко мне как-то не прививаются. Зарубку, след оставляют и отпадают, — он примолк.
— У меня, пока отсиживался, тоже блажь была, — доверительно сказал Николай. — Ну не блажь, а так… тоже задумывался. А теперь вот прошло. Работы нет — и смысла нет.
— Ничего, — сказал Наумов, — ты еще выздоравливаешь. Хуже, когда все вроде можешь иметь, а ничего не хочется… Окурок-то куда?
— Брось к печке.
— До своих похождений как я жил? Отец больной с войны, привередливый, мать еле ноги таскает, тоже: и войну пережила, и меня еще поздно родила, болезни привязались. Все было расписано: кому сколько съесть, что сделать в первую очередь, что во вторую… Не силы или там энергия, а сама жизнь экономилась. В училище я пошел, когда решили, что пора. Это только случайно с вами, почти одногодками, угодил, потому что развивался слабо.
— Да ты крепкий был, че я забыл, что ли?
— Я же сказал: пошел, когда отец решил, что пора… А в училище все-таки свобода. Выбора по крайней мере втрое больше. Тебе общежитие казармой, чуть ли не тюрьмой казалось, а я недели как пьяный жил. Открылось вдруг: запретов нет. Делай, что хочешь, говори, что вздумается, в столовой добавку хоть десять раз спрашивай.
— Не десять, а один раз, да и распорядок был не такой уж свободный, — поправил Николай.
— Ну это для тебя, для вас, понимаешь? Из училища домой я вернулся уже перекованным. Стал помогать старикам, вздохнули вроде, но их-то уже нельзя было переделать. Потом морфлот. Слушай, Коль, ведь мы же совсем еще молодые — сорока нет!
— Молодые — это, наверное, до тридцати.
— Да брось ты! А хорошо здоровому жить, а?
— Это я у тебя должен спросить, — усмехнулся Николай. — Тебя, наверное, перед второй женитьбой так разбирает, угадал?
Наумов пожал плечами и не ответил прямо.
— Прижимает, слушай… И пора мне за сменой. А ты вроде отошел, повеселел, нет?
— Да как-то позабыл обо всем, — признался Николай.
Вошла со двора Катерина, и они оба посмотрели на нее.
— Помешала? — спросила она с какой-то незнакомой Николаю улыбкой.
— Что вы! — отозвался Наумов.
— Мы уже поговорили, — сказал Николай.
— Надымил я вам, — извиняющимся тоном добавил Наумов.
— Ничего, немного хоть мужским духом запахло, — отшутилась Катерина.
— Ничего, — поддержал шутку Наумов, — от этого духа, я думаю, тут скоро деваться некуда будет. Так, хозяин? Ну а я откланиваюсь, пора. При случае еще разок заверну.
— Ну давай, слушай, — Николай протянул ему руку. — Неудобно как-то… С этой болезнью!
— Ничего, все еще впереди! До свидания.
Наумов ушел.
— Друг, что ли? — тут же опросила Катерина.
— Да та-ак…
— У тебя все «так».
— Схожу в контору, — сказал Николай, вставая с койки.
— Никуда не пойдешь. На трактор? Сиди давай.
— Это почему? — удивился Николай.
— Себе дороже…
О разговоре с Наумовым Николай стал задумываться позже. Работы у него все не было, но он уже не переживал это так болезненно, как раньше. Удивлялся сдержанности жены, а потом и ее безразличию к этому делу. Думал. Дела по хозяйству, после того как завезли солому и припрятали штук сорок сенных тюков в сарае, протекали нехлопотно. Он задавал корм ставшей на зиму скотине, топил голландку, возился с Витькой. Приезжала как-то теща, посочувствовала вроде и тут же упрекнула в чем-то, но слова ее ничуть не задели Николая, давно ото всего уставшего. Катерина тоже мать не поддержала.
Однообразие жизни оборачивалось пустотой, и тогда вспоминались подробности разговора с Наумовым. Дело тут было не в словах, но и в них, конечно. Сначала надо ведь угадать верное слово, найти его, если у самого нет в запасе. А Наумов подарил Николаю много таких слов, только он еще не умел ими пользоваться, как малограмотный. Жизнь при этом текла своим чередом.
Советов он отовсюду слышал немало. Пашка прямо настаивал, что надо садиться за письмо прокурору или в «Сельскую жизнь», другие советовали надоедать «и тем и этим начальникам».
— А то съезди к Юрию Петровичу, — загорелся Пашка, имея в виду их бывшего директора, избранного председателем райисполкома. — Многие обращались к нему, помогал. Вот кто помог Карасеву в звеньевых укрепиться?..
— Тут закон надо точно знать, — рассудил без особого интереса Николай. — Он же не глупый, за каждого заступаться.
— Да какой еще закон! — удивился Пашка. — У человека справка, все, а его мордуют.
— Ну ответят из совхоза, что нет свободных мест, и что? Кто я такой, чтобы… если разобраться?
— Ну не знаю.
— А чего знать? Я сам слышал, как твой Юрий Петрович вопросы решает.
Николай уже не раз успел заявить Подтелкову, что согласен на любую работу, но тому уже подсказали, что нельзя Акимову любую давать, загнется, спрос с управляющего будет, а вдобавок ко всему заполучить ярлык душегуба Подтелкову не хотелось.
— Жди, — отвечал он Николаю, — ты же не последний кусок доедаешь.
— Я работать хочу, понимаешь? — горячился Николай. — Надоело пугалом быть.
— Да говорил бы прямо, — ехидничал Подтелков. — «Пу-уга-лом». Жди, сказано, а детский лепет твой уже надоел.
Если говорить начистоту, Николаю уже не раз хотелось напиться, чтобы позабыть обо всем этом хоть на сутки, и противиться этому желанию становилось все труднее.
Хотелось встретиться еще раз с Михаилом Наумовым и сказать ему, что напрасно мается он, ничего такого, что ищет он, нет на белом свете. А тем, кто обнаружил эту пустоту, докопался, надо один рецепт выдавать: полкило водки — и на правый бок…
Но вот однажды Катерина пришла с дойки, разделась, поворчала на них за какой-то беспорядок, а потом сказала:
— Сходи утром в контору. Максим Пленнов с котельной уходит.
— А еще кто об этом знает? — веря и не веря, спросил Николай.
— Господи, да все, один ты… Скажи спасибо заведующему, замолвил уже за тебя слово.
Заведующим Катерина теперь называла соседа Тимку Урюпина.
— А чего это он расстарался? — опросил Николай.
— Расстарается тебе, жди. Я попросила, чтобы сказал на наряде.