Ну, а если совсем откровенно, как родной душе, то руки на это дело не поднимаются: кирпича нет, цемент — дефицит прямо злющий, столярку, сантехнику и не проси, нету, прямо так и бьют в лоб. Добывай сам. Опять — в который раз! — эта изнуряющая и опасная суета: по базам мотаться, левые материалы втридорога брать, с шабашниками хитрые писать договоры. А ревизии, а балансовые комиссии, а прокурор районный?
Нет, давайте лучше в поля. Тут картина веселее. Они, родимые, выручают, родят еще хлеба, и больше, чем прежде, родят. А народ почему-то не держат. Такие матерые хлеборобы тупеют к ним сердцем, с такой неожиданной легкостью передают свое кровное дело в случайные руки, что и думать не знаешь что. Честное слово, возьмешь иногда и зажмуришься.
Что бы не говорил Александр Гаврилович своему доверенному лицу, в каких бы недоработках и промахах своих не признавался, ни разноса, ни поучений, ни указаний и выговоров от него не получал. Да, конечно, это был вымысел, он это понимал. Но, играя в него и отводя таким образом душу, всякий раз опускался он в свое кресло с прибытком сил и уверенности в себе.
…Михаил Иванович видел, что хозяин кабинета куда-то «отлучился» или словно какая-то сердитая мечтательность опустошила его. С хитроватым, веселым прищуром в глазах Сиволапов сидел на стуле и ждал, точно у окошечка кассы, которое оказалось закрытым в разгар рабочего времени.
И как только председатель «появился» в собственных глазах, Сиволапов тотчас же и спросил:
— А как, извиняюсь, насчет квартиры?
— Квартиры? Кха! — кашлянул Александр Гаврилович солидно. Тут такое дело: дадим квартиру. Я тебе больше скажу: не понравится одна — другую бери. На выбор. Понимаешь?
— Понимаю, — задумчиво произнес Сиволапов, внимательно моргая припухшими глазками. Затем сцепил на коленках свои крепкие пальцы в замок. — Теперь возникает такой вопрос…
— Тут надо сказать одну вещь, — перебил его Александр Гаврилович, но вдруг вспомнив что-то, перебил и себя: — Да, история, понимаешь, с географией, — он с едкой улыбкой покрутил головой. — Один так же вот приехал, заявление подает. Читаю: агроном, техникум окончил… Я тоже техникум заканчивал, ветеринарный. Да… А квартира-то не здесь, не на центральной усадьбе. А где? Ты что же, думаешь, говорю ему, так сразу и сюда, в Красное? Квартира-то в бригаде, на хуторе, и жилье стало быть там. Услыхал он, что на хутор — Талы называется, — в бригаду, и давай, понимаешь, вертеться, как блоха на гребешке: жена, мол, не согласная, то да се. Видишь, какой гусь!
Это был… неожиданный поворот. Михаил Иванович почувствовал, как лоб у него покрылся испариной. В трудных ситуациях, когда быстро нужно принимать решения, мысли, как назло, становились пугливыми и разбегались. Он их наспех ловил, хватал, метался. Глаза его, отражая этот ералаш в голове, бегали туда-сюда суетливо и растерянно.
И вдруг — остановились: тучная фигура Петра Григорьевича Сабадаша выросла перед ним и вернула Михаила Ивановича к мучительному вопросу: за что он так его возненавидел? Кажется, ничего плохого ему не сделал, слова худого не сказал, а в ответ что? И такой Сиволапов, и сякой, и чуть ли, по старым понятиям, не подрывной элемент.
Обидно это было слушать, до того обидно, что белому свету не радовался. И только позже догадался: а-а, да ведь это зависть сабадашевская бунтует! Не только, значит, на большие деньги завистлив, на бесхозный шифер, доски, безучетные корма, — простоту сиволаповскую заревновал, позавидовал его непритязательности.
А уж если и здесь такого сорта люди имеются, то обосновались они, конечно, на центральной усадьбе. Нет, на хуторах, в бригадах нравы нынче проще, люди потише, поприветливее. Почему бы и не пожить в этих самых Талах?
Ну и аванс. Он на таком ближнем громоздился плане, что все прочее казалось далеким, несрочным, мелким. Однако соглашаться сразу Михаил Иванович не собирался.
— Хутор, значит? — переспросил он.
— Хутор Талы! — значительно поднял палец Александр Гаврилович.
— Что ж, название хорошее.
— Степное название, природное… Там и школа есть. Но что? Начальная. У соседа, правда, ни в одной бригаде и школ уже нет, позакрывали их к чертовой матери: учить некого! А у нас — пожалуйста тебе, порядок!
— Надо понимать, — подмигнул лукаво Михаил Иванович, тонким намеком льстя Александру Гавриловичу: у хорошего хозяина во всем, дескать, лад.
— Правда, детского садика нет, тут наше упущение. Эх, если бы вместо этих двух, — Жмакин вдруг вскинул над столом руки с растопыренными пальцами, подержал их на весу, поворачивая ладони то вверх, то вниз и следя за этими манипуляциями какими-то обиженными глазами, — если бы вместо этих двух да десять было! — тут он потряс руками. — А то, понимаешь, всего две… Не хватает на все дела, вот какая стратегия. Особенно зимой. Некоторые думают: летом в деревне трудно, а я тебе скажу другое: зима — самая большая пробка у нас.
И Александр Гаврилович пытливо взглянул в глаза Сиволапову. Что лето! Лето деревне нипочем! Вот зима — это проблема, разрешить которую стоит тяжких трудов. Чуть ли не на каждой планерке непременно решайся вопрос: кого посылать на ферму? Хорошо еще, если скотник устроит себе выходной денька этак на три. В конце концов как-нибудь завезут корма и без него. Хуже, когда доярка не явится на работу. Бывало, только по одному виду Василия Яковлевича Сипатого, старика-пенсионера, из милости к Жмакину сидящего на должности заведующего фермой, Александр Гаврилович определял, чем сегодня придется заниматься с утра.
Сбив шапку на ухо, жуя губами в седой недельной щетине, Сипатый смотрел прямо перед собой сонными глазами и, выждав, когда дойдет его черед докладывать, ехидно оповещал:
— Нынче Валька на дойку не вышла!
— Это почему? — нахмуривался Александр Гаврилович, поигрывая карандашом.
— Хто ее знает. Хворат, кажись.
— Так, хворает? Я ее вчера лично видел: яблоня в цвету, понимаешь, а ты мне «хворат». А ну — Шуру сюда!
— Звали, Александр Гаврилович? — вскоре крикнула через открытую дверь Шура, лет под пятьдесят рыжая баба с арбузно-красными щеками.
— Сюда зайди! — втыкает в стол палец Александр Гаврилович. — Нет, сколько можно говорить?! Встанет — и кричи ей через порог. Я что? Полковая труба? Когда порядок будешь знать? Зовут — значит вот здесь тебе стоять надо! Ясно?
— Да чего ж? Ясно.
— А ну, — поднял на нее подбородок Жмакин. — Вальку сюда.
— Это которую? — озирается Шура на мужиков, сидящих на стульях вдоль стены.
— Да эту, Репяха Гришки, возле Духова живут.
— А! Знаю-знаю! — трепещет приподнятыми возле бедер ладонями Шура, чтобы больше ей не подсказывали, так как она теперь все сама знает и дальнейшие пояснения ей слушать невмоготу. — Все щас сделаю.
— Сюда ее немедленно! — стучит кулаком Александр Гаврилович. — Знаю, как она болеет! Я ее, понимаешь, живо на ноги поставлю!
— У них вчера, кажись, гости были, — тянуче ухмыляется Василий Яковлевич, закрывает глаза, и они у него теперь, как голубиные яички, белеют веками.
Тут длинно, требовательно зазвонил телефон: из района. Жмакин строгими глазами обвел планерку — у всех понимающе посерьезнели лица.
После телефонного разговора Александр Гаврилович с минуту отдувался и, не выдержав, сердито кивнул на трубку и как бы сам себе едко пожаловался:
— Товарность большая, понимаешь… А где заменитель молока? Триста центнеров на район! Да нам даже кукиш не покажут! А обрат? Кто нам его давал, обрат этот?
Не успел он как следует остыть, как новый звонок, потом еще, потом нужно было разобраться с заведующим мастерскими — с ним жена поскандалила. Потом опять звонок из района: нужно ехать в управление. В обязательном порядке, чтоб никаких отговорок. Когда? К одиннадцати быть в райисполкоме. Спорить нечего. Александр Гаврилович в дороге уже вспоминает о Вальке-прогульщице и такой закипает к ней злостью, что вынужден осаживать себя: ну, ничего, ничего, поглядим еще! Придешь поросят выписывать и комбикорма попросишь, и автобус на какой-нибудь семейный сабантуй, и… Перечень хозяйственной нужды этой велик. Александр Гаврилович, заранее торжествуя, душою оставался в хмурой тени: как там коровы, подоены ли вовремя?..