— Любовь? Что тебе сказать? Я и сам толком не знаю. Это когда мужчина счастлив от женщины, а она — от него.
— А-а… — его взгляд тускнеет. — Тогда не любовь.
Я вопросительно гляжу на него.
— Мне одна тетенька нравится, глаза синие, как небо в иное ве́дро. Да только вовсе меня не замечает.
— Знаешь, что тебе скажу, Ваня, как мужик мужику? Нечего на тех баб смотреть, какие на нас не глядят. Тьфу на них!..
— И верно… — уныло соглашается он. — Только ведь на меня никто не глядит…
Я спешу переменить тему, мы толкуем о грибах, о птицах, о радостях и бедах того трепетного и кричащего мира, который окружает этого юношу, юношу с умом и душою ребенка.
Меня удивляют его верные суждения о самых малых делах природы, и я ему говорю об этом.
— Я весь век — с муравьишками да с травками, — сообщает он, помаргивая добрыми глазами. — Они мне сотоварищи, да вот еще ты с тятею.
Внезапно он порывается идти в воду, чтобы поднять лодку и все, что ушло с ней на дно.
— Не надо, Ваня, — прошу я. — Вот оклемаюсь маленько и достану. Вечером, а то и завтра.
Он соглашается. Мы уже обсохли и отправляемся домой.
Ваня попрыгивает по мокрой от росы траве, роняет короткие фразы, и я чувствую в голосе радость и, может, впервые — веру в себя.
— А-а, полуночники явились! — встречает нас Евстафий Елизарович на пороге заимки. — А ружье где?
— В лодке оставили, никто не возьмет.
Егерь бросает на меня чуть приметный взгляд и в смущении теребит бороденку.
— А-а, ну да, понятно…
Я вижу его смущение. Ружье, конечно, никуда не денется, но ведь и взять его с собой не было никакого труда.
— Одежа больно мятая, и в потеках вся.
— Ненастило ночью, тятя, — торопливо говорит Ваня. — Помокли мы с дядей Макаром.
— Ну, ладно, ладно… Покушайте да и спите себе. После такой ночки славно спится.
Старый егерь, бесспорно, видит на моей одежде следы водорослей, все изрядно понимает, но по вежливости своей не хочет посыпать мне рану солью.
Пока едим, Ваня говорит отцу:
— Мы, тятя, с дяденькой на сеновал полезем. Страсть как люблю на сушеной травке спать. Мне тогда красные и синие сны снятся.
— Чо ж, полезайте, сынок.
Мы устраиваемся на сеннике, Ваня долго ворочается, наконец не выдерживает и говорит:
— А я хитрый, дядя Макар. Не зря сюда залез.
— Зачем же?
— За тобой должок.
— Какой?
— Я тебе давеча загадки загадывал и сказки плел. Теперь твой черед.
— А-а… Ну, хорошо…
Я насочинял сыну Лешке массу баек: про Синюю Бороду, и про каменный век, и про птиц, говорящих, как люди. И мне несложно пересказать их Ване.
Он глядит на меня широко открытыми глазами, хлопает себя руками по искалеченным ногам, ахает и даже тайком утирает слезы.
Но события прошедшей ночи и усталость делают свое дело, и я засыпаю, не досказав сказки.
Пробуждаюсь оттого, что Ваня трясет меня за плечо и корит, улыбаясь значительно:
— Ну и сильный ты спать, дяденька. Вечер уже. Солнышко за лес западает.
Я спускаюсь во двор и вижу, что у сарайки сушится сборная лодочка; и весь припас старательно разложен рядом, чтоб тоже просох; а на прясле висят шинель, протертый и даже смазанный густым маслом мой старый, видавший виды «Зауэр».
Ваня попрыгивает рядом, заглядывает мне в глаза, и я тихонько благодарю его:
— Спасибо, дружок. Очень большое спасибо за все.
— Вот еще! — возражает Иван, но я чувствую, что он счастлив, как только может быть счастлив добрый и несчастный человек.
Вечером снова залезаем на сенник, говорим о разной разности чуть не до полночи, чрезвычайно довольные друг другом.
Потом ложимся рядком, накрываемся сухой шинелью и в ту же секунду засыпаем блаженным, бездумным сном.
ПРОЗА
Молодые голоса
Виктор Максимов
ШОФЕР
Рассказ
Новенький ЗИЛ, нервно подпрыгивая, нес его над землей, послушно и ретиво отзываясь на всякий приказ. Вдруг на дороге появился автоинспектор.
— Почему на неисправной машине выехали в рейс?
— Как на неисправной? — недоверчиво спросил Николай Николаевич и, повернувшись к машине, испуганно вздрогнул: на него глядел, улыбаясь покореженным радиатором, полуразбитый «студебеккер». Почему «студебеккер», ведь война давно кончилась?
— Что ты, Коля? — послышался голос жены, и Николай Николаевич проснулся. Открыв глаза, он увидел над собой ее тревожный взгляд и облегченно вздохнул.