Однажды эта девочка поцеловала Артема во сне. Утром мальчик не мог поднять глаз на мать. Пылко убеждал, как крепко любит он ее и ни за что на свете не бросит, став взрослым мужчиной. А на следующую ночь девочка снова явилась к нему — нашептывала с укоризной: «Ты предал меня, предал меня...» Артем стал оправдываться, разбудил плачем мать, но про девочку ей уже не сказал. Солгал. Он назло лгал матери, если та запрещала деду курить сигареты «Лайка» (по словам деда, отец курил только «Лайку»).
Мать никогда не покупала к Новому году настоящую елку и сына убеждала — «варварский обычай!» — ставили разборную, пластмассовую. Сейчас же Артем с ужасом вслушивался, как великан сопит от азарта — рубит сосны детского роста...
Жиганов выносил из тьмы охапки лапника и стелил из них постель. Напряженное молчание мальчика он истолковал по-своему.
— Эй, страшок напал?
— Прохор Андреевич, скажите мне только честно: неужели каждый-каждый охотник рубит по столько деревцев?
— Хе-хе, паря, на деляну тебя — разучишься жалеть... Чай, не купленные рублю. Застудишь почки на сырой земле — кому тогда нужен с честностью? Знаю человечью породу...
Артем основательно подумал, ответил твердо.
— Рубите, пожалуйста, для себя. Я переночую на сухих сучьях. У меня крепкое здоровье, я стометровку бегаю быстрее всех в классе!
— Дело хозяйское. Тоже не уважаю, когда силком... — степенно согласился великан. — После ужина напластаешь сучьев, а пока уважь старика — испробуй перину!
Артем благодарно улыбнулся и сел на пышную хвойную постель. Ледяные пятки обратил к огню. Жиганов ненароком накинул ему на плечи свою телогрейку. Вынул из берестяного пестеря газетный сверток, спросил с почтением, без тени улыбки:
— Есть как будем: в пай или по углам?
Артем сглотнул слюну в горло, но достоинства не потерял.
— Пожалуйста, не обращайте на меня внимания, я не хочу.
— Ежели святым духом сыт, как угодно... Наше дело предложить, ваше отказаться...
— Я хотел в деревне закупить провиант, а в магазине очередь за дрожжами...
— О, и я о том! Не люблю голытьбу! — разделил Жиганов содержимое свертка на равные части. — Жевани яичко, пофорсил и будя. Соседку спрашиваю: раз я такой-сякой, зачем к такому-сякому прешься за масличком и медом? И начнет нудить: «Разучились держать скотину. Ты, Прохор Андреевич, после войны лес не валил — особняком норовил от нас — охотствовал, а мы обезручились, отламываются рученьки...» Пьянствовать, сплетничать, воровать — не отламываются! Надо же, пошло, овцу со двора не выпусти...
Артем вспомнил злые слова о тайге продавщицы Елены: «Не дорубят никак окаянную...» Сейчас великан начнет ругать и седую продавщицу и хилого сына Гошу...
Но Жиганов сдул с чая хвоинки и пепел, подал кружку мальчику.
— Стало быть, для деда токовище. Обещать не буду, не стало птицы. Деда как кличут?
— Моего дедушку зовут Проклом, — сдержанно ответил мальчик.
— О, на «пэ», почти как меня. Сколь лет ему?
— В ноябре исполнится шестьдесят пять.
— Врешь поди, Гошка подучил? И я ноябрьский, шестьдесят шесть стукнет! Девятого ноября? — с надеждой спросил Жиганов.
— Угадали, девятого! — солгал Артем с легким сердцем. Стыдно разочаровывать хорошего человека...
— Це дела-а-а... Здесь у деда не болит? — ткнул Жиганов пальцем в голень левой ноги.
— У него осколок здесь, он даже прихрамывает в дождливую погоду... — снова обманул Артем (дед прихрамывал на правую ногу и осколок сидел в бедре).
Жиганов судорожно закатал кальсонину выше колена. Артем поежился, пожалел, что солгал: от колена до пальцев ногу обезображивал лоснящийся рубеж ожога.
— Корову вывел с пожара — у беженки... Шесть ртов, куда ей без коровы, в петлю разве? Ай-я-яй, совсем братки мы с ним. Кем батька работает?
— Он не живет с нами, — уклонился Артем от ответа.
— Дед по матери?
— Нет, папкин папа. Он ослеп, мама перевезла его из деревни к нам в город. Заставила меня написать об этом папке...
— Врешь, врешь... — тихо, как заклинание, повторил великан. — Батька бросил вас и она свекра-слепца приютила? Не верю... Может, сберкнижка у него?
Мальчик ответил не сразу.
— Я правильно понял вопрос... У дедушки нет сберкнижки. Мама занимала пятьсот рублей — возила дедушку к глазным врачам в Москву. Об этом она тоже велела написать папке — пусть знает наших!
— Це дела-а-а-а... Пишет батька?
— Мама запретила, плохо помню его. Адреса у него нет, мы живем в новой квартире. Привезли дедушку из деревни и через год нам дали двухкомнатную квартиру. Дедушке, как инвалиду, полагается отдельная комната.
— Це дела-а-а... И ты, язви тя в душу, ради деда утек из дома? Что ж, он — охотник?
— Нет, кузнец. Он говорит: чтобы не оглохнуть, надо слушать глухарей. Пока жил в деревне, мы с мамой приезжали весной, и он водил нас на токовище — слушали песню...
Оба надолго замолчали. Артем надел шерстяные носки, высохшие кеды. Затолкал ноги в рюкзак и лег лицом к огню. Вспомнил о границе между Азией и Европой (для уютных минут перед сном всегда имел в запасе приятные мысли). Кто ее придумал и зачем, если нет колючей проволоки и распаханной полосы?
По дороге сюда он два раза видел в чаще покосившиеся обомшелые столбы с фанерным указателем «Азия — Европа». Что за человек установил эти столбы и как определил нужное место? Почему не левее на километр или правее? И через километр и через десять те же самые ели, буреломины с комьями земли на корнях, россыпи студеных валунов, дряхлые сугробы, муравейники, развороченные голодным медведем... Тайга, тайга снилась Артему...
Жиганов развел возле ног мальчика костер-нодью, по молодости и губят ноги. Плотней укутал его телогрейкой, сщелкнул искру с плеча.
— Стало быть, песней прикупил вас с матушкой... Я ведь сынов своих тоже сызмальства таскал на глухарей. Кадушками их солили...
Показалось Артему, будто он и вообще не спал. По-прежнему горел костер, лишь золы добавилось, по-прежнему ночь, жутковато, а спросонья еще и очень холодно.
Они обогнули дикий гребень, на котором смутно чернела вышка, и пошли сначала сквозь чащобный сосновый молодняк, потом среди редких колоннадных сосен — вверх по склону, и уж восход забрезжил за их спинами, а они все вверх, вверх... Туда, где на уступах скал вдосталь прошлогодней брусники, а еще мелкая птичья галька, а еще сочная хвоя на сосенках-перволетках...
А кто вообще знает, отчего и почему рождается песня? Жиганов матюкнулся, но с острасткой, опасаясь мальчика. Здравым разумом он сознавал:
«Чушь, понятно, не за птичье бурухтанье приютила невестка свекра-слепца... Просто фарт подвалил мужику на старости лет: невестка — золото, ну и пацаненок, ясно дело, в матку... Коль откровенничать, как на духу, да мыслил он разве, что сыны передерутся между собой, лишь бы не платить алименты родному отцу?! И какие-то плюгавые выросли, ни один не вымахал в его рост. Кровь жены перебила детям стать, сильней оказалась... Может, и впрямь сглупил в свое время — не женился на Ленке Анфаловой? Она, колдунья, и мстит за то, Гошку прибрала к рукам... Но ведь и у слепца сын хорош кобелина: уйти от этакой жалостливой бабы, пацаненочка предать... Сам, подлец, поди, не сиротствовал после войны... Остричь мужское добро прямо ножницами — эх, побесится! На коленях елозить станет — примите обратно в семью, ан, нет, дулю тебе!» — злорадно рассуждал Жиганов. Мысль о том, что отец мальчика еще хуже его сыновей, успокаивала старика.
После первых вздыбленных складок склон стал положе, путники вышли на обширное плато. В карликовых елях затрещал зверь, в темноте невидимый, крупный, очевидно. У Прохора Жиганова комок подкатил к горлу: мальчик цепко ухватился за его ладонь, давно равнодушную к порезам и ожогам...
Вчера вечером, наблюдая, как Артем пошатывается от усталости, он испытывал жалость к нему и одновременно сладостное удовлетворение. «Ишь, блажь нашла, глухарь для деда!» Взмолись Артем о передышке — ни секунды не колебался бы, попер на загривке пока хватило сил! Но чем дольше проявлял Артем упорство, тем энергичней шел и Жиганов. И причину этой жестокости без труда разгадает любой житель Веселухи: вместо внучат водит чужого мальчишку — дожил! Великан всхлипнул...