Никто из родни никуда не выезжал надолго, кроме меня, и я считался человеком, повидавшим свет.
Тут мне встретился однокурсник.
— Ты ведь, кажется, любил чертить, — вспомнил он, — иди к нам, у нас только что организовалось экспериментальное конструкторское бюро по механизации производства.
Это меня устраивало, конструктор все-таки кое-что. По такому случаю и пропустить было не грех.
Часа два мы просидели в ресторане, повспоминали старое. После расставания во мне обострились родственные чувства, и я пошел навестить дядю Ваню. Его дома не оказалось, зато тетка Ульяна меня встретила радушно.
— В отпуск? — уставила она добрые, детски наивные глаза. — Совсем, выходит, ишь ты какое дело. И лучше, да. Там, вверху-то, ненадежно, а на земле покрепче (она не разбирала разницы между летчиком и техником).
Я относился теперь к дальним гостям и, стало быть, редким, и меня по кодексу родственных приличий следовало угощать. Тетка достала из тайных недр подполья, из святая святых, бутылку, заткнутую резиновой пробкой и обвязанную сверху тряпочкой (повод для острот Анюте).
— Ты скажи-ка мне, — села она напротив и подперла щеку кулаком, — почему за самолетом белое тянется? Должно, в топке в это время кочергой мешают? Или вот тоже спутник — выстрелят его туда, ну, покувыркается он, а падать все равно надо — вдруг в голову угодит или на крышу свалится, пробьет ведь, нечистый дух!..
Я недооценил таланта тетки Ульяны — самогон оказался крепче, чем можно было предположить. Помню, как вышел от нее за ворота, помню, как земля становилась дыбом, а я стремился удержать,ее в прежнем положении, потом случился провал в памяти. Проснулся в вытрезвителе и долго не мог сообразить, где нахожусь, а когда понял, стало не по себе: докатился.
Капитан, начальник вытрезвителя, человек тихий и обходительный, побеседовал со мной, пожалел, что мое приобщение к гражданской жизни началось с освоения вверенного ему заведения, и отпустил с пожеланием никогда более там не встречаться. Я сказал, что исключения из правила не так уж редки и что один раз я мог попасть даже по закону вероятностей.
Я пошел в отдел кадров, куда по рекомендации моего однокурсника должен был позвонить начальник экспериментального бюро, и тогда меня должны были непременно принять конструктором. Но у меня в кармане не оказалось трудовой книжки. Подумалось, что она выпала как-нибудь у тетки Ульяны, пришлось завернуть прежде к ней. Дядя Ваня на сей раз оказался дома и искренне обрадовался моему появлению.
— Племяш пожаловал! Рассказывай, — радушно потряс он мою руку. Тетка Ульяна напустилась на него:
— Ты не суетись, видишь, парень не в себе, головешка небось трещит после вчерашнего. — И ко мне: — А я тебя оставить хотела, да где там, несговорчивый шибко — ушел. Иван, ты что сидишь пень-пнем, поправить человека надо, не зря говорится: не жалей битого-грабленого, жалей похмельного.
«Поправить» человека, страдающего похмельем, считалось в родне делом обязательным.
Опять из темных глубин подполья появилась бутылка с обвязанным горлышком. После этой бутылки я открыл в себе одну черту, приведшую меня впоследствии ко многим неожиданным случаям, а именно: после какой-то рюмки меня неудержимо тянуло на «подвиги». Я не принадлежал к числу тех, кто чуть живой может ехать в трамвае, встав в уголок, и быть незамеченным. «Подвиги» были самого разнообразного свойства. Так, например, однажды мне показалась очень остроумной мысль явиться ровно в полночь к приятелю, который жил в другом городе. Сел в поезд и проснулся в совершенно незнакомом месте и без копейки в кармане. Из приличных вещей на мне были только ботинки стоимостью в сорок рублей. Я их продал за пятерку, купил бутылку водки и билет до ближайшей станции, чтобы только попасть в вагон. Вначале боялся, что меня высадят, но случилось так, что уснул и проехал свою остановку. А когда все же вернулся и вышел на перрон, попал под проливной дождь, и пришлось шлепать в носках по лужам.
Но это случилось через несколько лет, когда я числился уже записным алкоголиком.
...Возвращаясь от дяди Вани, попал на поминки по случаю кончины Агафьи Матвеевны Масленкиной, обладающей многими доблестями, по словам провожающих, и мне незнакомой, что не мешало проникнуться к ней уважением. Проснулся я опять в вытрезвителе.
— Исключительно редкий случай, — заключил капитан, искренне удивляясь моему невезению.
— Хватит, Михаил, — сказал отец, — чирьем ты на моей шее сидишь, берись за ум.
Мать всю беду видела в том, что я плохо ем. «Закусывать надо крепче, — глядела с тревогой, — другие и больше пьют, да ничего им, а ты совсем не ешь, как тут не спьянеть», — и старалась подложить кусок получше.
Меня самого удивляли последствия моих поступков, но именно последствия, а не причина. Если бы кто-то сказал в то время, что я становлюсь пьяницей, я бы рассмеялся тому в лицо. Какой же я пьяница — хочу пью, хочу не пью. Вот поступлю на работу, и питью конец. И всегда-то мужики в простое время бражничали.
Когда началось пьянство? Когда перешло в болезнь? Я часто задавал себе этот вопрос впоследствии и не мог точно на него ответить.
Извини, я непоследователен — мысль петляет и делает скидки, как заяц перед лежкой, — это следствие моей болезни, и тут уж ничего не поделаешь. Я забуду, может быть, к вечеру подробности нашего разговора, но отлично буду помнить, что было в прошлом, до большого угара, о котором теперь не могу вспомнить без содрогания.
История человечества хранит бездну примеров самого гнусного содержания и самого низменного свойства, порожденных пьянством. Казалось бы, что проще? Учти примеры эти, слушайся добрых советов — и все. Но в том-то и закавыка — каждый желает поступать, исходя из собственного опыта, а когда наберет его, бывает уже поздно.
Прислушайся, сколько говорится умных речей, пишется трактатов и ученых опусов о том, что пить вредно. Так отчего же толку нет? Отчего люди не возьмут да и не бросят пить вдруг раз и навсегда, если так вредно? А потому, друг мой, что из пропагандистов трезвости мало кто сам верит в то, что говорит. То есть верит, конечно, в безусловный вред горького пьянства — тут нет защитников, — а в начало начал его, во вред первой рюмки — никто, даже поощряют. Кто осудил первую? И литературных примеров тут тьма. Возьми-ка, братец, Омара Хайяма: «Вино запрещено, но есть четыре «но»: где, кто, когда и в меру ль пьет вино...» То есть и тысячу лет назад, и раньше люди оставляли себе лазейку. Из этих четырех «но» такой пролом получается в теории трезвости, что идет туда человек и обратно уж не возвращается. Кроме иноземной мудрости у нас и своей хоть пруд пруди: «Пьян да умен — два угодья в нем». То есть выпил три стакана да выстоял — молодец и герой, упал на четвертом — дурак из дураков, забулдыга и сукин сын. Слишком уж тонка прослойка между молодцом и дураком и, главное, не там поставлена. Отодвинуть бы ее надо в самое начало, перед первой рюмкой поставить. Сколько бы толку вышло тогда без лишних речей и трактатов, без неистовых страстей и напрасных слез! А так — воду в ступе толочь. Трезвого удержит (так он и без того не пьет), а нашего брата — нет. Пропьет последнюю копейку, украдет, обманет друга, если бы мог продать свою жизнь, так и ее пропил бы. Да и пропивает в рассрочку, расплачиваясь здоровьем, да если бы только своим...
Говорят, любовь сильнее жизни, ибо ради любви часто человек жертвует жизнью. Алкогольная страсть убивает все, даже любовь. Трагедия моей любви, выражаясь высоким слогом, не была слишком долгой. Закончилась она в какие-нибудь два года после приезда в город. Я поступил в экспериментальное бюро конструктором, посидел на деталировке, потом на узлы перешел, даже выдал один несложный проектец. С этого времени могла бы начаться серьезная творческая жизнь, но кончилась не начинаясь.
Наше бюро соревновалось с соседним, ребята не на шутку рвались вперед, дрались за первое место, а я не испытывал желания оказаться впереди, их порывы мне не были близкими, — все свободное время проводил в иной компании. Приходил на работу иногда с тяжелейшего похмелья, день казался мучительно долгим, и все мысли сводились к одному: скорей бы за проходную да опохмелиться. Некоторое время мне все сходило с рук, однако затем стал получать вначале мягкие замечания, потом выговоры и предупреждения один строже другого. Прикрепили ко мне шефа для индивидуального воздействия. Это был безотказный работяга, способный конструктор одних со мной лет, но несравненно ниже по развитию, что я и не замедлил подчеркнуть. Задал ему вопрос по ходу дела из гидродинамики, он не мог точно ответить. Тогда я прочел часовую лекцию. Дело было в перерыв, и половина бюро оказалась слушателями. Мой шеф был посрамлен, а в мой адрес кто-то отвесил: «Какая голова дураку досталась». После этого надо было или бросить пить, или уйти. Ушел в отдел снабжения, поработал в технической информации, учителем военного дела в ПТУ — где месяц, где два, а где только до первой получки.