— Пармузин, сколько корпусов собрал?
— Шестнадцать.
— Этакий, сколько фрицев оставил в живых!
— Деталей нам не дали.
— Андреев, почему не дали деталей пятому цеху?
— Все дали. Начальник смены не организовал работу.
— В штрафной батальон бы кое-кого! Чтоб кровью искупил ошибки!..
Но на фронт хотел едва ли не каждый заводчанин, писали заявления в военкомат и в райком, однако брали немногих, остальным отвечали: вы здесь нужней. Где нужней — это знает начальство, а где честней — про это каждый думал сам, может быть, и ошибаясь… А завод находился на казарменном положении. С организацией столовых хорошо похлопотал Николай Демин, прокормом обеспечил, даже выпуск посуды наладил: тарелки и ложки штамповали, лудили здесь же, в механическом цехе. Подкормившись, люди немного окрепли и зиму с сорок первого на сорок второй сумели пережить.
Пришла весна, снег на заводском дворе осел, потек ручьями, и открылись кучи отходов, копившиеся долго. Проезды между цехами узки, в колдобинах, по ним едва пробирались конные подводы, груженные готовой продукцией.
В теплый апрельский день Кариев увидел, как пришли на завод ученики ФЗО — знакомиться с производством. Это были худые, бледные после зимы дети, все как один босые, потому что, сберегая обувь, оставили ее в общежитии. Они перепрыгивали через канавки, гуськом прошли по разбитому деревянному настилу в проходную, стали у входа в инструментальный цех, там весь пол усыпан металлической колючей стружкой. Кто остановился, боязливо перебирая ногами, другие пытались пройти, осторожно минуя стружки. Но вот вышел начальник цеха Андреев и позвал ребят в свой кабинет.
Кариев стоял в стороне, плакал и понимал, что это нехорошо, никто ведь не плакал, сами же дети были веселы, крикливы… пригревало солнышко, сладкая вонь от маслянистых стружек перед цеховым подъездом мешалась с терпким, горько молочным запахом почек на акациях. А он, такой слабый, жалобил себя бесполезной слезой. Его усталость была особого рода — в нем худел и вянул дух, а суровая правильность теперешней жизни кривилась в его слезоточивых глазах: люди сдержанные, вроде Николая Демина, казались бесчувственными, военпреды нахалами, мастера неумными, бездушными погоняльщиками, а их усилия сделать жизнь вокруг себя сносной — бесполезными. Что они могут, что может он?
В который уже раз его спасал Николка, Демин Николай! Он добился, что Кариева перевели в сборочный цех ведущим технологом. И тут Кариев понемногу начал осознавать важную для себя истину: пусть хотя бы и маленькое твое усилие может повернуться пользой для людей… Еще в первые месяцы войны сборку снарядов производили в тесном и малопригодном для дела здании, прежде в нем хранились заводские архивы; потом участок сборки перевели в помещение бывшей чаеразвесочной фабрики, но это было далеко от станции. Кариев предложил переделать склад литейных материалов под сборочный цех; вставили окна, настлали полы, подвели отопление, горячую воду, сжатый воздух — словом, оборудовали, как надо. И людям ближе до работы, и железнодорожная ветка — вот она, рядом.
И в технологии он кое-что изменил к лучшему. Чтобы не перетаскивать детали от верстака к весам, верстак он сделал вращающимся, а под ним приспособил весы. Как-то пришел утром в цех, а мастер говорит: «Женщины вам благодарность объявляют!» Кариев обрадовался: я, говорит, еще кое-что придумал, под стеллажами оборудуем батареи отопления, и не надо будет таскать детали в сушилку. Потом он сверловщиков пристроил поближе к сварщикам, тут же на стеллажах сверлят и тут же заваривают — опять сбережение сил, да и побыстрее дело делается.
Случалось, выпадали ночные дежурства, но теперь он не уставал, как прежде, план по сборке всегда перевыполнялся, утром он чувствовал хмель ночного бдения, но дома быстро отходил и до обеда не ложился отдыхать. Как-то пришел утром, а дома никого, соседка говорит:
— Ваши-то в поле.
Это была первая весна, когда они взяли участок под картошку. Он попил чаю и пошел к конному двору, за двором лежал большой пустырь, поделенный на участки. Мастура с матерью копали свой участок, и теплая землица парила на утреннем солнышке. На краю поля в плетеной корзине сидел малыш и сердито прятал от солнца свое личико. Отворотившись от прямых лучей, малыш удивленно видел, что солнце всюду, но не докучливо, приятно, и улыбался. Старший бегал около ограды и глазел на лошадей. Вот завидел отца и побежал к нему, но упал и расплакался. А когда добежал до отца, последняя слезка катилась уже по сморщенной от смеха щеке.
Потрепав старшего по плечу, Кариев сел около корзины и дал свою руку малышу, и тот ухватился за нее с трогательной жадной поспешностью. Кариев щурился на свет и смотрел на жену, она шла к нему и несла на плече лопату.
— А ты, верно, рассердился, не застав нас дома, — сказала Мастура, опускаясь рядом.
— Люблю, когда жена дома.
Она засмеялась и стала рассказывать: встретила с утра Веру Демину, та говорит, землю-то пора копать, самое время; поделилась семенами, вернем, когда обменяем на спирт, но надо для этого ехать в Кустанайскую область, она и поедет, а мать останется с детьми.
— Теперь у нас будет своя картошка, — сказала она с гордостью, и он кивнул, как будто подтверждая ее право гордиться своими трудами.
— Я устал, Мату, — сказал он. — Дай мне лопату, я поработаю.
От свежего воздуха, of теплых паров землицы и подсыхающей прели травяной прошлогодней ветоши у него скоро закружилась голова, потек по лицу пот, мелко трепетала дрожь по рукам. Он перестал копать, хотелось просто стоять и дышать тем вкусным, отрадным, что источала разогретая земля. Потом он подошел к старухе и сказал:
— Ты бы отдохнула, аби.
— А ничего, — ответила старая, — я привыкла.
Он пожалел старуху, но не за то, что теперь она, не разгибая спины, ворочала тяжелые пласты. А жалел за то, что она привыкла, за то, что ее работу никак не назовешь делом. Вот у него, как бы ни было тяжело, дело! Думая так, он жалел и жену. И для нее обычной становится работа, которая есть житейская суета, пусть необходимая, а все же суета. Сумеют ли они так зажить, чтобы она вернулась в институт, закончила его и работала учительницей? Кто знает…
Далеко, на краю большого пустыря копала свой огород Вера, жена Николая Демина. Кариев, подумав, зашагал к ней. С отцом побежал и Эдик.
— Папа, я в земле пулю нашел! — и показал ржавый винтик.
— То не пуля.
— Но где же тогда пули? Они ведь не все в людей попадают.
— Пули… не знаю. Ты, собственно, почему не играешь? Иди побегай.
— От бегу есть хочется, я потихоньку. — Мальчик отстал, направился к бабушке.
Вера заметила Кариева и, отставив лопату, ждала, когда он подойдет.
— Здравствуй, Вера, — сказал он, неизбытую свою жалость перенося и на нее. — Ты одна, а вскопала больше нас.
— Третий день копаю, — ответила она. — Да вот скоро опять надо бежать, дежурю с четырех, а еще детей надо покормить, корове пойло приготовить.
Вера через сутки дежурила ночью в госпитале, а днем работала в детском доме; стала рассказывать, что в госпитале она привыкла, а в детдоме ей тяжело, к детскому горю привыкнуть нельзя. И люди подлые находятся, даже там. На днях ей дали бумаги на подпись: на завтрак значится молоко, манная каша, но она-то помнит, завтракали дети картофелем и килькой. Она помолчала и вдруг выругалась по-мужски.
— Кому война, кому мать родна, говорит наша нянечка. А терпеть, не плюнуть сволочи в лицо, не ударить — вот… одна у меня жалоба, остальное все ничего. — Потом она сказала: — Николай заявление отнес, просится в танковую бригаду. Ты как думаешь, отпустят его?