Эдик человек простоватый, искренний, ему можно прямо сказать: ты? Зачем же берешь без спросу? — А я, папа… — Ну, ладно, ладно! — И на этом конец.
Однако появление сына сразу смутило Кариева: принес, бедолага, рябины в кулечке и так трогательно преподносил маме, и так он промерз, тянул руки к батарее… жалко смотреть! Говорить как будто не о чем, а молчать Кариев не мог. И завел разговор — помаленьку, полегоньку — о том, что у стариков бывают вещи, которыми они дорожат очень, ну, какой-нибудь пустяк, портсигар или старая самопишущая ручка.
— Конечно, папа, — соглашался Эдик, — лишить старого человека памятной вещи — плохо.
Однако недавно купленные туфли не старый портсигар, не подсвечник, пожелтевший от времени. Туфли никак не назовешь памятной вещью. И тут, вовсе потерявшись, он вдруг спросил:
— Ты почему не носишь брюки, которые я тебе отдал? Ну, те, без кармашка для часов?
— А, те! Да ведь я их надеваю в театр.
Лжец. Сам же признавался, продал, дескать, маловаты.
Но с каким видом лжет!
— Ладно, — сказал Кариев, превозмогая брезгливое чувство. И предложил издевательски: — Небось согреться хочешь, так матушка нальет… из бутыли.
— Я не замерз, — кротко улыбнулся Эдик. — Но разве попробовать…
Кариев отвернулся и ничего не ответил. Он, он, негодяй! Больше с ним никаких разговоров, и с женой тоже — ни одного слова. История выяснилась, тоже некое утешение: происшедшее относится только к ним, только к их дому и в огласку не пойдет. Ну, а если бы… Тогда и золотой свадьбы не жди? И не жди добрых слов? И — одна только глупая история может умалить дело, которому он отдал лучшую пору своей жизни? Что за чушь!
А и сын пакостник. С тобой, милый, я мучаюсь тридцать лет. Если бы ты был толковый и прилежный, то поступил бы в свое время в институт!
Сын закончил школу в пятьдесят пятом, мог бы и раньше, но сидел два года в седьмом. Или в восьмом? Нет, в седьмом. А конкурсы в пятьдесят пятом были жуткие. Они с женой в июле поехали в Крым, он хотел вознаградить и жену и себя за многие годы трудов, ребят оставили на попечение бабушки, да и сами ребята были уже не маленькие. Он попросил знакомого преподавателя порадеть за Эдика, тот собирался сдавать на строительный, а знакомый возьми и присоветуй на факультет приборостроения — современно, престижно, — а тот, конечно, недобрал баллов. Кинулся опять на строительный, а поздно. И пошел в техническое училище, год учился, на второй уже работал, деньги получал. Кариев, однако, не радовался: рановато, избалуется мальчишка, ему ведь учиться надо! Компании, узкие, срамные брючки, паралитические дергания, называемые танцами, вольные разговоры, сокрушающие отцов… за что? За то, что для них добыли хорошую жизнь, победили в войне непостижимой ценой? Охолонись, братец, подумай спокойно, как жить будешь. Куда там, у него любовь! И не что-нибудь мальчишеское, а прямо роковое, безудержное, сумасшедшее, и девушка не робкая первокурсница, а диктор телевидения, красотка старше его, избалованная мужским вниманием.
Кариев умел в нужный момент показать твердость характера, умел так сказать, что не оспоришь. Дикторша была не глупа, вняла строгим и спокойным увещеваньям, погнала от себя мальчишку. Тот сразу скис, куда что подевалось, плакал — характер мягкий, размазня! — ну, вот пусть родители тобой руководят, ежели сам не способен.
А была на примете у Кариева милая, скромная девушка, дочь его товарища, до войны вместе работали, потом он исчез в те окаянные годы, так и не увиделись больше. Семья товарища жила по соседству. Кариев помогал ей чем мог: то домишко старый подлатает, то картошку ихнюю с поля привезет… А девочку он любил особенной любовью, быть может, уже тогда представлял, как было бы славно, если б его сын и Дилара поженились в свой срок. Девушка училась в пединституте, но семье жилось трудно, и она устроилась сторожем в детский садик, садик был заводской, взяли по его протекции… Молодые люди стали дружить, и, когда сын заикнулся о свадьбе, Кариев тут же и согласился.
Сейчас он вспоминал о внуках, прелестных мальчиках, он плакал, когда Дилара увозила их в Нижний Тагил, в первое время ездили с женой, возили, подарки, помогали деньгами. Теперь уже мальчики большие, старший женился, а Дилара так и не вышла замуж и по-прежнему считает стариков родными. Все эти годы он надеялся, что у сына и невестки жизнь как-то сладится, сойдутся вместе, думал о том и сейчас, однако… смешно было так думать.
Вошла жена, и он по ее виноватому виду понял, что сказала сыну о пропаже.
— Ты сказала ему?
— Да. Но так, между прочим. У него своих забот хватает.
— Зачем? — Он поморщился, ровно от боли.
— Послушай, — сказала она мягко, даже улыбаясь над ним. — Неужели ты мог так подумать?
— Как? Да, боже мой, я никак не думаю. И мне наплевать… это ты зачем-то купила глупые штиблеты.
А ведь не он украл, подумал Кариев. Если он, жена бы почувствовала. Ей можно верить, она знает, что могут и чего не могут сделать ее дети. Однако и он… разве он подумал на сына? Нет, он только прикинул, что если заявить в милицию, а милиция выяснит, что рабочий не крал, может выйти целая история. Но какая история, если Эдик не мог этого сделать? Все смешалось в голове…
— Мату, — сказал он жалобно, — что, если я позвоню Нине и скажу, пусть оставит свою затею? Одна только нервотрепка.
— Как знаешь, — ответила жена. — Подумай, а завтра позвонишь.
Но он не позвонил ни завтра, ни послезавтра. Жаль было терять это чувство — неутихающего ожидания. Однако терялось, и все меньше верилось, и вместо волнующих, как праздник, забот пришли заботы мелкие, подозрительные и обидные.
Вот жена Малика пришла с мальчиком своим. Нурика записали в музыкальную школу, по классу баяна.
— Почему не фортепьяно? — спросил Кариев.
— А ему подавай баян! Да и нам не накладно будет, не пианино, а баян покупать.
— Ну, верно, — согласился Кариев, и у него чуть не сорвалось с языка: «Так чего же вы хотите?»
Конечно, хотели.
— Теперь будем деньги на баян копить, — весело говорила невестка. — У других на такой случай имеется сберегательная книжка, а у нас, можно сказать, ее нет.
У вас нет, подумал Кариев, а у нас с бабушкой есть. И баян придется покупать нам, что за разговор. Но зачем такие неуклюжие намеки? Мать ушла, оставив мальчика, а мальчик тут же и спросил:
— Так вы, дедушка, купите мне баян?
Он молча погладил внука по головке и подтолкнул к двери: ступай к бабушке. Зазвонил телефон, и Кариев посеменил в комнату, сорвал трубку. Спрашивали какого-то Уварина. Пробежка к телефону враз утомила Кариева, он медленно прошагал к дивану и сел, машинально взял со столика свои старые часы. Тоже и с часами волновался: ах, не успеют починить, до свадьбы то есть.
Собственно, зачем он ждет этой свадьбы? Зачем? Ну да, ведь там скажут, какие у него заслуги перед заводом, перед людьми. А не надо ждать оценки, не надо! И не надо ждать благодарности от детей. В этом есть как бы умаление своих трудов, точнее сомнение в их значительности. А прекрасно дело, которое ты совершаешь не помня о себе. Пожалуй, такое бывает только в молодости с ее расточительной щедростью — так он думал. И думал о том, что в его жизни была такая замечательная пора.
В сорок третьем году его командировали в Ташкент, тамошний завод тоже делал снаряды. Его и начальника ОТК. Они к тому времени хорошо отладили технологию контроля, модернизировали приборы, а недостающие сделали сами. Благодаря хорошей контрольной службе работали почти без брака: на испытаниях отстреливали шестнадцать снарядов на каждую тысячу (позже отстреливали шестнадцать уже на пять тысяч!). Но вот в Ташкенте, говорили, снаряды на испытаниях ложатся более кучно, чем у них. Кариев и поехал.