Деревня спала. Бабушкино окно было задернуто занавеской. Валера разорвал полотенце, намочил его в бочке с дождевой водой, замотал руки.
…Ему казалось, что пилит он вечность. Ствол, рез, другой, третий, взмах кувалдой — а куча не уменьшается. Заболели плечи, заныла поясница, и тело зачесалось от пота и грязи…
То, что куча дров все же кончилась, не очень удивило Валеру. Он равнодушно огляделся, утащил козлы в угол двора, затолкал под сарай инструменты. От усталости его покачивало. Мало того, захотелось есть. Раздумывать долго не пришлось. Яблок в огороде, в уголке, рядом с малиной и лошадиным черепом, было навалом. Кислые, маленькие — они брызгали соком и казались такими обжигающе вкусными. Едва доев одно, Валера толкал в рот другое. Он набрал их побольше за пазуху, привалился к плетню и… проснулся от того, что упал на бок, в куст малины. Валера поднялся на ноги.
Все еще была ночь. Дома черно-желтые в лунном свете казались вымершими. Дорога проулком уходила за Новую Слободу в поля и дальше — в глухой таинственный лес.
Валере стало жутковато. Оглядываясь по сторонам, он припустил во двор. Некстати вспомнился вещий Олег, которого цапнула за ногу змея, выползая из такого же вот черепа…
На крылечке Валере стало как-то поспокойнее. Дверь была рядом, можно было стучаться.
Пусть бабушка ругает, что пришел поздно, зато утром, когда она выйдет во двор…
Валера поднял было руку, но вовремя остановился. Сюрприз, похоже, переносился на более близкий срок. Рубашка и брюки — трудно даже сказать каких они были оттенков: от светло-серого «цементного» до угольно-черного.
Ему стало весело. Ползанье перед сараем, кувалда в огороде, череп, овцы — все перемешалось…
Он быстро, с настроением постирал рубашку и брюки в бочке, слегка окатился сам. Теплая вода припахивала тиной. Сон улетучился напрочь. Захотелось сделать что-нибудь этакое. Заорать во весь голос или застучать поленом по воротам. Он сдержал себя, но все-таки, пока сушилась одежда, решил слазить на сарай.
Валера забрался на крышу и встал на ней во весь рост. Новая Слобода сразу стала меньше, выгнулась чашей, ближние дома утонули в хлынувшей к ногам черноте. Лугов не было видно, но хорошо просматривался лес, который охватывал деревню. Был он смешанным — дубы да березы на склонах древних помельчавших оврагов, но далеко-далеко, даже днем едва видимый возвышался над зеленой чашей белым боком глиняный откос, на вершине которого росла гигантская сосна. Редко кто там бывал — такая это глушь. Валера представил: сейчас в той далекой стороне собрались те, кто не может выносить дневного света. Нечисть кружит хоровод вокруг морщинистого звероподобного ствола. Мечутся тени на деревьях, русалка свесилась с ветки и хохочет, путая средь зеленых игл длинные волосы…
Волшебный туман сказок обволакивал Валеру. Тряхнул узкими листиками вяз в переулке, и из-за него тихо вышел ученый кот. Бабушкин дом переступил с ноги на ногу, закряхтел, закружился на месте. Шевельнулись обвитые хмелем плетни, и невесть когда то ли услышанное, то ли прочитанное нашепталось Валере в уши: «И черти пляшут при луне»…
Он поднял голову к звездному небу и счастливо рассмеялся. Он почувствовал Землю — всю от начала и до края, ощутил, как она глыбой повернулась под ним и, набирая ход, все стремительнее закружилась в сверкающем потоке…
Очнулся Валера от гудка. По Волге медленно двигался рой ярких огней — к пристани подходил теплоход. Валера увидел над холмами розовую полоску. Он слез с сарая, надел почти высохшую одежду и пошел домой.
Он не стал стучать — просто забыл это сделать. Постоял немного, улыбаясь чему-то, посмотрел на распиленный сушняк, на ладони и толкнул дверь.
И она отворилась.
Владимир Карпов
ПРИВЫЧНЫЙ ВЫВИХ
Рассказ
Сухого кряжистого старика с морщинистым лицом и длинными белыми волосами Борис узнал сразу — он торговал билетами лотереи «Спринт» в переходе около центральной площади. Сидел неподвижно, как шаман, и монотонно, скрипуче повторял: «Счастливые билеты… За рубль — автомобиль…» Походил на Скупого рыцаря, точнее на старого гримированного актера в роли Скупого рыцаря. Юноша и девушка, присоседившиеся с ним за ресторанным столиком, как скоро выяснилось, оказались его сыном и снохой — миловидная такая окольцованная парочка! Впрочем, Юра, сын, был гораздо привлекательнее жены, если говорить о внешности, — с нежными, правильными чертами лица и не то печальным, не то безразличным ко всему отсутствующим взглядом. Таню, жену его, можно было скорее назвать броской. На улице таких сотни. Хотя вот оказался Боря с ней рядом — защемило дух, словно закусила она его своей этой общей зубастостью.
Борис пришел в ресторан с женой в знак примирения после очередной семейной размолвки. И было им немножко странно: старика лотерейщика они зрительно помнили, а их, актеров областного театра, довольно часто мелькающих на экране местного телевидения, не узнал за ресторанным столиком никто.
Разговорились. Старик сразу задал тон: при всей своей театрально-интеллигентной внешности неожиданно, с блатной даже бравадой, рассказал, как пару дней назад он хорошо поддал — слово это тоже не вязалось с его обликом, — открыл коробку «Спринта» и давай рвать билеты! Дома было четыре коробки — все изорвал! И ничего. Восемьсот рублей в трубу выбросил! Такой азарт в старике тоже трудно было заподозрить. Правда, по его словам, девять продавцов из десяти в городе знали, что в поступающей партии должна прийти машина, ловили выигрышный билет. И вот, подлая жизнь, попался он тому, десятому — только устроившейся новенькой женщине. А та, дура, конечно, упустила из рук…
Называли его молодые «батей». На Танюшке были золотые серьги, кулон, и она похвалялась: «Это все батя мне, батя…» Батя скоро пригласил на танец жену Бориса, привстав, медленно склонив туловище и протянув руку — ну, точно, будто Скупой рыцарь к сундуку! А Борис, пользуясь случаем, потянул на пятачок перед эстрадкой Таню. Та опять принялась хвастаться: «Он нам может и машину купить, если захочу…» Она своими глазами видела батину сберкнижку, на которой двадцать пять тысяч, но у него, наверное, не одна, еще есть. Борис при своем актерском окладе в сто тридцать рублей и прочих небольших приработках был ошарашен: откуда? Неужели такие деньги приносит торговля билетами «Спринт?» И Таня объясняла: если в очередной коробке останется совсем немного билетов, а выигрыша не было — продавец обычно покупает оставшиеся билеты сам. Когда людям выпадает выигрыш, допустим, рублей пятьсот, то лотерейщик предлагает выдать сейчас же наличными, скажем, четыреста семьдесят пять, дескать, больше у него при себе нет. Люди, конечно, соглашаются, подумаешь, четвертак, все равно дармовые деньги, зато никуда ходить не надо… А раньше батя ездил шабашником по селам, потом сам уже не работал, был кем-то вроде маклера у шабашников. Теперь занялся этим делом: если он занялся, значит, навар есть…
Юра же, не в пример жене, все больше молчал и не поднимался из-за стола, ухмылялся только — как это они сейчас научились ухмыляться, расслабленно, притомленно и снисходительно. Лишь изредка что-то ироничное вставлял — опять же как сейчас любят вставить ироничное словцо. Но Борис тоже не лаптем щи хлебал, и с умниками вел себя просто — не обращал внимания. Это для них хуже всего, для умников. Говорил с батей, а когда тот уводил жену Бориса танцевать, исключительно с Танюшкой. Она как-то все ближе делалась, начинала казаться простой, отличной девчонкой! И в театр он ее уже успел пригласить, хоть контрамарку оставит, хоть со служебного входа проведет. И, как бы для того, чтоб к театральному искусству приобщить, телефон мужских гримерных ей дал.
— Дружок мне один рассказывал: пришел он к женщине, — веселил Боря компанию, пытаясь выглядеть свойским парнем, невольно как бы подыгрывая бате. — Приятная из себя, порядочная, квартира двухкомнатная, правда, ребенок. А жена у него… Вот если бы туалет был не в квартире, она бы за ним туда ходила, следила. А тут еще работы у него много, халтуры — некогда гулять, а… охота! Ну, дома он большую предварительную работу провел, блесны какие-то точил — на рыбалку собирался. Версию заранее придумал: мол, рыбы наловил — во! Инспекция накрыла — пришлось отдать, чтобы не засадили. Короче, пришел. Коньячку бутылочку купил, с бормотухой, говорит, думаю, неловко — она начальница какая-то. Гляжу, говорит, она в халатике, на кухню побежала сразу, того-сего приготовить, ага, думаю, нормально. Прошел, сел на диван. А там этот ее ребенок. Лет пять пацану — и давай по нему, и давай! Он аж, говорит, с ним и на четвереньках, и в прискок… В поту весь — со своим сроду столько не играл! Стала она его укладывать — часа полтора сказки ему рассказывала, былины разные… Уснул. Только сели за стол, разлил по рюмочкам — ба-ба-бах! Этот пацан в дверь: «Мамка, — орет, — мамка!» Да так, будто там его режут. Опять ему сказки, прибаутки, я уж, говорит, все ему песни спел, какие знал, и колыбельные, и блатные… Снова сели, только рюмочками дзинь! — ба-ба-бах! «Мамка, — опять орет, — мамка!» И так еще раза три. Где-то уж в двенадцатом сели за стол, оба на цыпочках, полушепотом… Подняли рюмки, он говорит: давай за твоего пацана, активный парень растет. Она: «Ха-ха-ха». Закатилась. Он рюмку-то ко рту подносит, глядит — фигня какая-то! Она, как хохотала, так и осталась с разинутым ртом. И смотрит, говорит так… Остолбенело. Он спрашивает: чего ты? Она в ответ «Ы-ы-ы…» Он понять не может, дурачится иль того… А она опять: «Ы-ы-ы…» И челюсть-то у нее — вперед куда-то выперла. Взяла карандаш, написала: «Привычный вывих». Называется так, привычный. Он у нее уже одиннадцатый раз. Зевнет широко иль расхохочется сильно — и челюсть вылетает. Ну, говорит, думаю… Стали вправлять эту челюсть, тянул ее за зубы, тянул, ничего не получается. Пришлось идти в травмпункт. А как раз чемпионат мира показывали. Иду, говорит, и думаю, сидел бы сейчас дома в кресле, смотрел хоккей или уж на рыбалку правда поехал. Вправили ей там, вернулась. Он наливает, ну, говорит, давай, чтоб дальше без вывихов. Она: «Ха-ха-ха». Опять как хлебало-то разинула, так и застыла! Что ж ты, говорит, думаю, дура, гогочешь-то без конца! А она еще и в рев, с ней чуть ли не истерика! Опять в травмпункт! На этот раз ей все лицо замотали, чтоб не хохотала, одни глаза остались. А он, говорит, вернулся, оглоушил один всю бутылку и лег на раскладушку. Утром, говорит, иду домой: счастливый — жене не изменил…