— Теперя, значть, милостыньку собирать опять? — сказал второй мордвин.
— Не подадут! — махнул рукой Кузьма сердито. — Кажный, например, сопляк, а норовит в Москву, на легкий хлеб. Дык разве он подаст?
И отвернулся. В глазах была усталость и тоска, как у чахоточного:
— С мужика дерут, а нам вот, кукиш с маслом! — Гули да разгули здесь, а на чижолую работу ты…
— Утром улицы полны, гуляют, — поддержал второй, — в обед опять гуляют с палочками, вечером — в садочках с девками…
— Ну, я чем виноват? — ворочался на мягком кресле вциковский мордвин, — я с удовольствием помог бы, братцы, но не в силах…
Он ждал, когда мордва досыта наругаются, как это бывало много раз, и сами выйдут, но они, оглядываясь по сторонам, вздыхали, кашляли, протяжно говорили: «Да-а»…
— Ну ладно, граждане! — забеспокоился вциковский мордвин. — Я вам объяснил, и больше от меня ничего не зависит. Мне вот нужно писать срочный доклад, а вы…
Он тяжело вздохнул, добавил:
— Давайте двигайтесь, а я займусь…
Кузьма устало поглядел на Ленинский портрет, потом насупился и прохрипел:
— Итить нам некуды… Покеда не отправити — отсюда не уйдем…
И снова отвернулся…
— Не погибать же, в самом деле? — как спросонья, вскрикнул и второй.
Вциковскии мордвин опять взглянул в окно, легонько улыбнулся уголками бритых губ, потер свой круглый подбородок:
— Что вы, дурака валять хотите, родичи? — сказал он и нахмурился.
— Не мы, а вы тут дурака валяете! — сказал Кузьма покорно, но упрямо.
— Зачем же вы приставлены сюда, — заговорил второй, — когда от вас ни пользы, ни корысти мужику? Зачем, скажи на милость?
Вциковскому мордвину нечего было сказать: было жаль, и сделать ничего нельзя. И от бессилии поднималась горькая досада. Правота ободранных крестьян, попавших в тяжкую нужду, была ему понятной, — жалила и наводила на такие мысли: «Как-нибудь они вот доберутся до своих домов, начнут рассказывать крестьянам, как их встретили тут, в центре. После этого, вполне понятно, получается в деревне мнение о власти: «шкуродеры, подлецы»…
— Ну, граждане, вы как: уйдете или нет? — спросил он, поднимаясь.
— Мы сказали: не уйдем…
— С милиционером, значит, выводить? — заволновался вциковскии мордвин. — Я вас впустил сюда, велел дать пропуск, объяснил по-человечески, а вы доводите меня…
— Валяй с милиционером! — вздохнул Кузьма.
— Один конец, — сказал второй.
— Ведь отведут в участок, вы не думайте! — грозил мордвин из ВЦИКа, чувствуя, что этого-то вот не надо б говорить…
— Нам лучше, нежели на улице.
Мордвин из ВЦИКа сел, вздохнул, как лошадь, взялся за голову. Что тут с ними делать? Ясно — их добром отсюдова не выживешь, а вызывать милицию, конечно, неудобно.
На углу Воздвиженки, возле приемной председателя ВЦИКа СССР Калинина стояло несколько просителей-крестьян: один рассказывал насчет коровы, незаконно взятой в продналог.
— И, сукины сыны, — шептал он воровато, — из губернии пришла бумага — отменить! Тады они в упорство супротив губернии и вызывают: «Ты, такой-сякой!»… И прочее, подобное… Ну, как тут не дойдешь до самого Калинина?
— Конешно, надо обсказать… А у меня вот избу зять отнял…
Мордва гурьбой валили от Кремля и, боязливо перебегая через линии трамвая, шумно разговаривали. В середине шел мордвин из ВЦИКа и рассказывал Кузьме:
— Калинин человек хороший, но если не поможет, то уж некуда идти…
— А как же с ним калякать будем?
— Я подойду, скажу, а вы уж разговаривайте сами…
— Сумлительно чевой-то, — заробел Кузьма. — И в первый раз… хошь я бывалый… но… вить, как тут… Все-таки Калинин — голова.
— Составим списочек на всех, я и подам, — сказал мордвин из ВЦИКа, — тридцать человек вас?
— Тридцать…
И гурьбой вошли в приемную…
Калинин у барьера, облепленного просителями, хмуро пробегал глазами заявление старушонки, слушал, наклоняясь к ней, потом досадно сбрасывал со лба клочок волос, свисавший колечком на морщины.
— Не могу… — баском картавил он с ударением на «о», — пошлем на рассмотрение губернского прокурора… И ответ вам будет дан немедленно… Я не могу…
Мордвин из ВЦИКа беспокойно выправил на шее галстук, дернул его на груди и подошел к Калинину. Тот быстрым взглядом оглядел мордву, опять прищурился:
— У вас?
— Вот, товарищ Калинин, мордва беспомощная…
Он обернулся, показал на них: они, ободранные, грязные, стояли с вытянутыми шеями и смахивали на беспризорных детей с наклеенными бородками.
— Ну так что же? — перебил Калинин.
— Пришли во ВЦИК, товарищ Калинин, за помощью, отправить по домам…
— Я не могу…
— Но они, товарищ Калинин…
— Голубчик мо-ой! — сказал Калинин с ласковой досадой. — Если я им выдам хоть один бесплатный билет, тогда должен буду кассу открывать здесь. Тысячи, десятки тысяч… Все нуждаются… Я не могу…
Он поглядел на мужиков, поправил очки, добавил громко:
— Помочь всем нет сил, нет возможностей…
У вциковского мордвина на лбу блеснули капли пота. Он повернулся, чтоб уйти, но в это время председатель ВЦИКа, снизив голос, скороговоркой сказал:
— Попробуйте сводить их к… Смитту. Может быть, и выйдет что-нибудь…
Мордва сами слышали отказ Калинина и выходили из приемной молча, как из избы, где был покойник.
— Попробуем еще! — вздохнул мордвин из ВЦИКа…
— Раз сам Калинин не помог, — заговорил один.
— Тут уж не ищи, где не положено, — сказал другой.
— Нет, попытаемся уж до конца, — вошел в азарт мордвин из ВЦИКа. Он, как игрок, втянулся в положение мордвы и думал: выиграет или нет? Если проиграет, то ему мордва покою не даст. Найдут квартиру, будут у Кремля подстерегать. Уж было так не раз. До тех пор не угомонятся, пока не выполнишь их просьбы. Лезут с героическим упорством, без разбору: выполнимо дело или нет.
Раздумывая так дорогой, вциковский мордвин сказал родичам:
— Вот что, граждане! У Смитта вы не говорите ничего. Будто не умеете по-русски… А я как переводчик буду… Иначе — не выйдет ничего…
— С Калининым бы надо так! — прищелкнул языком Кузьма.
— Ну, раз уж прозевали, ладно… Только здесь вы подержитесь… Будет спрашивать вас Смитт, — вы ни гу-гу.
— Да это сколько хошь!..
— И рта не буду раскрывать! — воскликнул молодой мордвин, — только бы домой к бабухе достижение найти…
Повеселил будто.
В приемной Смитта секретарь любезно выслушал ходатая мордвы, и, когда узнал, что они не говорят по-русски, через пенсне скроил страдальческую мину на просителей, потом отчетливо сказал:
— Действительно, беспомощны. Но ничего не выйдет. Если бы их человек пять, ну, десять, еще, может быть, устроили бы как-нибудь… Но тридцать — нет… Вчера был случай — отказал товарищ Смитт.
— Но, вы подумайте, — беспомощны… Ведь страшно тяжело, не говорят совсем по-русски, вы представьте…
— Да! Но ничего не выйдет… Завтра доложу ваш список, но…
— А почему не сегодня? — удивился вциковский мордвин.
— Товарищ Смитт во ВЦИКе, будет только завтра… Приходите часиков в одиннадцать… Но больше десяти и не показывайте. Мы не можем…
— Грит, «доложу», — вздыхал Кузьма на улице. — А сам очками все стреляет: дескать, что за нация такая появилась на земле?
Утро было солнечное. Грохот шумных улиц чем-то смахивал на гул в огромной бане перед праздником. И лязг тазов, и плеск воды, и шлепанье по телу чудились в трамвайном грохоте, в ленивом топоте копыт извозчичьих одров и в храпах бешеных автомобилей. Пыль туманом поднималась ввысь и застилала небо желтоватой мутью.
— А не обманет паренек-то ваш? — сказал Кузьме по-русски благообразный крестьянин возле приемной Смитта.
— Придет… раз обещал… Уж постарается…
— Чай, свой вить, из мордвов…
— К Калинину дошел, а тут не побоится! — гордо плюнул на панель другой мордвин.
С семи часов утра мордва сидели у приемной Смитта, как переселенцы на вокзале, с барахлом. Многие бродили христа ради собирать по улицам. И, возвращаясь с кой-какой добычей, угощали всех. Иные спали у парадного, почесывали животы… Грязный молодой мордвин набух от смеха и бечевкой щекотал у спящего товарища за ухом. Тот беспощадно бил себя и матерился, потный.