К воротам Воронинской мануфактуры Михаил успел еще до первого гудка. Но пройти на фабричный двор ему не удалось. Возле проходной стояло несколько городовых, которые пропускали далеко не всех. Михаил хотел было сунуться наудачу, выбрав момент, когда около открытой двери проходной будки столпилось много рабочих, но его окликнули:
— Петр Петрович!
Михаил насторожился. Петром Петровичем он был для слушателей кружка, в котором вел занятия. Но среди них не было рабочих Воронинской мануфактуры, и поэтому здесь некому было его знать…
Второй раз окликнули громче и настойчивее. Стало быть, признали его и отмалчиваться не имело смысла.
Михаил оглянулся и увидел знакомое лицо. Рабочий этот присутствовал на занятиях кружка, которые Михаил вел на Выборгской стороне, в квартире Михаила Хорькова и Якова Майорова. Михаил не знал, как зовут рабочего, который его окликнул, — тот всего два или три раза появлялся на занятиях кружка, — но лицо, узкое, худощавое, в редких оспинах, запомнилось. И Михаил без опаски подошел к нему.
— Не ходите, Петр Петрович, заберут, — сказал рабочий Михаилу, понизив голос.
— Почему заберут?
— А вон, гляньте, рядом с урядником усатый стоит в поддевке. Это старший мастер ткацкого цеха, он указывает, кого пропускать. Бастует-то только красильный цех, а ткацкий пока не пристал к забастовщикам. Вот они и стоят у проходной: ткачам — заходи, а красильщиков не пропускают, чтобы не подбивали, значит, ткачей на забастовку.
— Я-то не красильщик, — возразил Михаил.
— А вас мастер сразу разглядит, да и городовые тоже, что вы человек здесь на фабрике вовсе сторонний, и сразу заберут в участок.
— Так уж и разглядят, — усомнился Михаил. — Чем я отличаюсь от любого фабричного рабочего?
Его собеседник усмехнулся добродушно:
— Одежду и обутки вы сменили, это точно, ну а по рукам враз признать можно… Кожа-то у вас на руках чистая и гладкая.
— Досадно, — сказал Михаил, — я-то надеялся, что сумею пройти в цех к бастующим.
— Да их никого и нету в цехе, — сказал рябоватый, — не пускают. А ежели вам надо повидать забастовщиков, так они собрались за углом в трактире. Вроде как чаю попить. Там сейчас весь стачечный комитет.
— Отведите, пожалуйста, меня к ним, — попросил Михаил, — уж не знаю, извините, как вас звать-величать?
— Евдоким, по батьке Петров, — ответил рябоватый.
— Пожалуйста, Евдоким Петрович, — еще раз повторил свою просьбу Михаил.
Евдоким Петрович какое-то время помешкал, как бы размышляя, можно ли уважить просьбу, потом решился.
— Идемте, Петр Петрович.
На высоком крылечке трактира под ярко размалеванной вывеской стояли двое, мирно покуривая. Но когда Михаил со своим спутником хотели пройти мимо них, рослый бородатый мужчина молча преградил им путь.
А товарищ его, совсем молоденький, безусый еще паренек, спросил Михаила:
— Кто таков?
— Свой, — ответил Евдоким Петрович.
Но, как видно, его ручательства было недостаточно.
— Кому свой, — сказал бородатый густым басом, — а нам, однако, видится, — чужой.
— Второй раз ты меня заподозрил, Иван Митрофанович, — сказал ему Михаил.
Этого картинного бородача он узнал сразу, хотя и видел его только однажды, и прошло с того дня года полтора, никак не меньше.
Когда связная центрального рабочего кружка — швея Наталья Григорьева привела его в первый раз на Большой Сампсоньевский в квартиру Хорькова и Майорова, там в числе прочих пришедших на занятие был и этот чернобородый. Михаил хорошо запомнил его, потому что именно этот бородач тогда допрашивал его с особым пристрастием. И в продолжение всей беседы, которую вел Михаил с рабочими, не раз ловил он па себе пристальный и недоверчивый взгляд чернобородого. И это было до того неприятно, что Михаил то и дело сбивался с мысли, и занятия в тот день прошли гораздо хуже, нежели обычно.
И только когда занятия уже окончились и Михаил перед уходом достал кошелек и, вытряхнув из него все, что там было — что-то около восьми рублей — передал деньги Хорькову и сказал, что надо к следующему воскресенью купить стол и чайную посуду, чтобы всегда стояла на столе и, в случае чего, собрание можно было выдать за обычное чаепитие, — только после этого чернобородый подошел к Михаилу, представился Иваном Митрофановичем и сказал:
— Теперь вижу, что понапрасну засомневался. Не обессудьте, что плохо подумал, — и, усмехнувшись в бороду, добавил: — Обжегся на молочке, дуешь и на водичку! Да и то сказать, Петр Петрович, не милуют нашего брата, за всякие такие вот беседы…