Сценарий продвигался к концу, и, по моим расчетам, должна была уже возникнуть где-то поблизости фигура Верноподданного Еврея. Я озиралась, вглядывалась в окружающих, тревожно прислушивалась к разговорам - нет, вокруг было спокойно и даже благостно.
Наконец я дописала последнюю сцену - сцену любви, конечно же; в скобках написала: "титры на фоне волнующей мелодии", и уже на следующее утро с выражением читала эту стряпню Анжелле. Иногда по ходу чтения она прерывала меня, как и положено соавтору и режиссеру.
- Видишь, морщины у меня вот здесь, под глазами? - спрашивала она вдруг, всматриваясь в зеркальце со свежим детским любопытством. - Знаешь почему? Я сплю лицом в подушку.
Я смиренно ждала, когда можно будет возобновить чтение.
- Ты никогда не спи лицом в подушку! - с горячим участием, даже как-то строго говорила она.
- Хорошо, - отвечала я покладисто. И продолжала читать. Выслушав последние страницы моего вдохновенного чтения, Анжелла отложила зеркальце и спустила ноги с тахты, что придало ей вид человека, готового к действию.
- Ну вот, - проговорила она удовлетворенно, - теперь можно все это показывать Фаньке.
У меня неприятно подморозило живот, как это бывает в первой стадии отравления.
- Кто такая Фанька, - спросила я без выражения.
- Наша редактор. Баба тертая. Да не бойся, Фанька своя. Она хочет как лучше.
Я тяжело промолчала. Верноподданный Еврей всегда в моей жизни был "свой" и "хотел как лучше". Более того - В. Е., как правило, мне симпатизировал, а иной раз прямо-таки любил намекающей на кровную причастность подмигивающей любовью. Порой у меня с В. Е. происходили даже полуоткровенные объяснения - смотря какой калибр попадался, это зависело от должности, помноженной на степень творческой бесталанности...
Фанька, Фаня Моисеевна, оказалась величественной красавицей лет семидесяти с выпукло-перламутровыми циничными глазами. Такой я всегда представляла себе праматерь нашу Сарру. Говорила она хриплым баритоном и курила ментоловые сигареты.
- Ну что ж, неплохо... - затягиваясь и щелкая указательным пальцем по сигарете, сказала Фаня Моисеевна. - Эта любовная сценка в лифте, монолог этого мудачка-деда... неплохо...
На ее указательном пальце сидел массивный узбекский перстень с крупным рубином, схваченным по кругу золотыми зубчиками. Казалось, она и носит эту тяжесть, чтобы нагруженным пальцем сбивать с сигареты пепел.
- Неплохо, неплохо, - повторила она. - Только вот герой на "Узбекфильме" не должен быть евреем...
Это был абсолютно неожиданный для меня точный удар в тыл. Признаться, я возводила оборонные укрепления совсем по другим рубежам.
После секундного замешательства я спешно привела в движение некоторые лицевые мускулы, сооружая на лице выражение искреннего удивления, необходимое мне те несколько мгновений, в течение которых следовало дать отпор этому умному, как выяснилось, и подлому экземпляру В. Е.
Так комдив отступает с остатками дивизии, сильно потрепанной внезапным ночным нападением врага...
Словом, я подняла брови и несколько мгновений держала их на некоторой изумленной высоте.
- С чего вы взяли, что он еврей? - дружелюбно спросила я наконец.
Любопытно, что мы с ней одинаково произносили это слово, это имя, это табу, - смягчая произнесение, приблизительно так - ивре... - словно это могло каким-то образом укрыть суть понятия, защитить, смягчить и даже слегка его ненавязчиво ассимилировать. (Так, бывает, звонят из больницы, сообщая матери, что ее попавший в автокатастрофу сын в тяжелом состоянии, в то время как сын, мертвее мертвого, уже минут десять как отправлен на каталке в морг.) - С чего вы взяли, что он ивре?.. - спросила я, глядя в ее перламутровые глаза, пытаясь взглядом зацепить на дне этих раковин некоего вязкого студенистого моллюска.
(О, скользкая душа Саддукея, древние темные счеты с иными из моего народа! В такие считанные мгновения в моей жизни я проникала в один из побочных смыслов понятия "гой" - слова, которому я до сих пор внутренне сопротивляюсь, хотя знаю уже, что ничего оскорбительного для других народов не заложено в нем изначально.
Анжелла сидела на краю тахты, на обочине моего сухого горячего взгляда, и м е ш а л а. Уведите чужого, уберите чужого - да не увидит он, как я убью своего - сам! Как я воткну ему в горло нож - и он знает за что! собственной рукой. Закройте глаза чужому...)
- Еврей! - воскликнула Анжелла радостно, как ребенок, угадавший разгадку. Она произнесла это слово твердо и хрустко, как огурец откусывала: "яврей". - Ну конечно, яврей, то-то я чувствую - чего-то такое...
- Помилуйте, это прет из каждой фразы. - Фаня Моисеевна снисходительно и по-родственному улыбнулась мне. - Этот дедушка, эта бабушка... "Поку-ушяй, поку-ушяй"... - Последние слова она произнесла с типично национальной аффектацией, очень убедительно. Так, вероятно, говорила с ней в детстве ее бабушка, где-нибудь в местечке под Бобруйском. Моя бабушка говорила со мной точно с такой же интонацией. И это меня особенно взбесило. С памятью своей бабушки она вольна была вытворять все, что ей заблагорассудится...
- А вот мою бабушку оставьте в покое, - сказала я, спуская брови с вершин изумления.
- Напрасно вы обиделись! - приветливо воскликнула Фаня Моисеевна. - Мы почти ничего не тронем в сценарии. Надо только верно расставить национальные акценты.
- Фанька, молчи! - вскрикнула Анжелла в странном радостном возбуждении. - Я вижу теперь - что она хотела устроить из моего фильма! Она синагогу хотела устроить! Все явреи!!
Я молча завязала тесемочки на папке, поднялась из кресла и направилась к дверям.
Анжелла нагнала меня в прихожей и повисла на мне, хохоча. При этом изловчилась влепить мне в шею мокрый и крепкий поцелуй, превративший мое благородное возмущение в пошлый фарс.