Много раз за все время создания... (нет, избегу, пожалуй, столь высокого слова) сварганивания фильма я вставала и уходила с твердым намерением оборвать этот фарс, и каждый раз до анекдота повторялась сцена бурного и страстного - с поцелуями взасос (моя бедная шея! выше Анжелла не доставала, была миниатюрна, как персидская княжна) - водворения меня в кинематографическое русло.
- Дура! - кричала она, облапив меня и ногами отпихивая куда-то в сторону балкона мои сандалии, которые я пыталась обуть с оскорбленным видом. - Дура, кончай выпендриваться!
В комнате посмеивалась астматическим кашлем-смешком Фаня Моисеевна.
В конце концов я была пригнана в комнату и впихнута в кресло.
- Итак, надо подумать, как верно расставить национальные акценты, затягиваясь сигаретой, серьезно продолжала Фаня Моисеевна.
- А чо тут думать! - выпалила Анжелла. - Все узбеки, и тамон болды!
- Ну, Анжелла, вы как всегда - из одной крайности в другую, - мягко и укоризненно проговорила Фаня Моисеевна. - Не забудьте, что, кроме нашего Минкульта, есть еще Госкино... Образ Григория нужно оставить как образ русского друга.
- Так он же тоже яврей!
- Не преувеличивайте, - отмахнулась Фаня Моисеевна. - Его любовницу Лизу тоже оставим русской.
- Любовницу - да, - согласилась Анжелла сразу.
Фаня Моисеевна глубоко задумалась, сбивая указательным пальцем пепел с сигареты. Так глубокомысленно сидят над планом будущего сражения или над пасьянсом. Рубиновая горючая слезка посверкивала в перстне.
- Очень серьезно надо отнестись к уголовному миру сценария, - сказала она, - вот у вас вор есть, осетин, и бандит-кореец. Это никуда не годится.
- Почему? - спросила я уже даже с любопытством.
- Потому что крайне опасно задевать национальные чувства меньшинств.
- Я тоже отношусь к национальному меньшинству, - возразила я. - Тем не менее мои национальные чувства весь вечер вы не то что задеваете - вы лупите по ним кувалдой.
- Радость моя, какого черта? - интимно улыбнулась старуха. - Вы мне еще двадцать раз спасибо скажете, пока сценарий и фильм будут инстанции проходить... Нет, осетин у нас пройдет эпизодом в звании сержанта, а кореец будет просто милым соседом, тем, что, помните, здоровается по утрам с нашим дедушкой... Весь преступный мир мы поделим пополам, на узбеков и русских. Дадим одного еврея - подпольного цеховика, сочините смешной диалог для его допроса... Главного героя Сашу мы назовем... - Фаня Моисеевна затянулась сигаретой.
- А пусть его зовут Маратик! - воскликнула Анжелла с нежностью такой откровенной силы, какая была бы прилична лишь при обсуждении имени первенца в семье, тщетно ожидавшей младенца многие годы и наконец получившей его недоношенного, голубенького, полуторакилограммового.
Тут я испугалась по-настоящему.
- Но послушайте, - начала я осторожно, - существует ведь еще правда жизни и правда искусства. Превращая семью главного героя в узбекскую, вы идете против реальности. В узбекских семьях принято почтительное отношение к старшим, а наш герой то и дело говорит дедушке: "Ты что, дед, спятил?!"
В эту минуту в комнату вошел Маратик - босой, в спортивных трусах "Адидас". Не здороваясь, развинченной походкой отдыхающего спортсмена он подошел к платяному шкафу и, распахнув дверцы, молча поигрывая молодыми мускулистыми ногами, стал громко стучать вешалками.
- Чистую рубашку я найду в доме, - проговорил он со сдержанной яростью, не обременяя фразы вопросительной интонацией.
- Рубашки все в грязном белье, Маратик... - заискивающим тоном ответила мать, - надень спортивную майку.
Он развернулся, несколько секунд с холодным интересом изучал нас троих, стопку листов на журнальном столике. У него было лицо молодого хана Кончака - по складу скорее казахское, чем узбекское, - красивое, но отмеченное лишь одним выражением: всеобъемлющего презрительного высокомерия.
- Ты, мать, что - совсем сбондила со своими сценариями? - наконец спросил он негромко.
- Анжелла, помните, - оживленно встряла Фаня Моисеевна, - когда Маратик был маленьким, он показывал пальчиком на мои глаза и говорил: "газки синьки, зеленьки", что означало "глазки синенькие, зелененькие"...
Маратик с жалостливой гримаской уставился на старуху, все еще держащую палец где-то у переносицы, и, собрав губы трубочкой, проговорил пискляво:
- Фанька! Молци!
Прикрыв глаза, она засмеялась коротким одышливым смешком.
Анжелла ушла искать по комнатам рубашку для Маратика, а мы с Фаней Моисеевной сидели и молчали. Наконец она спросила:
- Вы какого года рождения?
- Какая разница? - раздраженно спросила я. - Понимаю, о чем вы. Да, я родилась в послесталинское время.
- Вот видите, - усмехнулась она, - а я родилась гораздо, гораздо раньше...
- А Торквемада еще раньше, - грубо сказала я.
Она отмахнулась, закуривая:
- Ай, бросьте, при чем здесь Торквемада...
- Послушайте, - спросила я хмуро, - у меня появились тяжкие опасения, что главную роль в фильме наша козочка захочет подарить своему хаменку.
- Чш-ш-ш! - Фаня Моисеевна приложила к губам палец с перстнем и, скосив глаза на дверь, проговорила тихо и внятно: - Он, конечно, сукин сын... Но, между прочим, студент режиссерского факультета театрального института и очень способный мальчик.
- Хоть гений! Он абсолютно антипатичен. Вся эта довольно банальная история, - я щелкнула по папке, - держится на обаянии главного героя...
Фаня Моисеевна вздохнула и достала из пачки очередную ментоловую сигарету.
- Боюсь, тут мы с вами бессильны...
- Вы ошибаетесь! - проговорила я торжественно, поднимаясь из кресла.
Впоследствии обнаружилось, что Фаня Моисеевна не ошибалась никогда.
- Знаешь, где выделяют место под строительство нашего дома? - сдержанно ликуя, объявила мама. - Пустырь за вендиспансером. Место дивное! На углу квас продают!
- Хорошо, - сказала я устало.