Не только монарх, но и граждане Варенна хорошо знали, что генерал Буйе уже где-то поблизости. Если этот верный королю офицер идет со своими людьми на Варенн, то у короля хорошие перспективы отправиться в ссылку.
— На границе стоят проклятые австрияки. Нельзя больше медлить с возвращением короля в Париж, — убеждал какой-то мужчина мэра. Тот вдруг стал очень энергичным и потребовал от короля, чтобы тот мужественно покорился своей судьбе и отправился обратно в Париж.
Я не знаю, что меня на это толкнуло, но я попыталась потянуть время. Как будто у меня начались ужасные колики, я трагично завращала глазами, жалобно застонала, прижала руки к животу и театрально упала на большую кровать.
— Пожалуйста, мадам, — причитала я, — ради всего святого, не оставляйте меня здесь умирать.
К сожалению, мои артистические таланты совершенно не подействовали на мэра. Где же застрял генерал Буйе? Было уже больше семи часов. Неужели посланный офицер не застал его в Стенэ?
Король понял, что надеяться теперь больше не на что. План провалился.
Монарх сник. Дети были совершенно сбиты с толку. Девочка уже очень хорошо понимала масштабы этой драмы, и даже мальчику было ясно, что вынужденное возвращение означает большие неприятности для его родителей.
— Наша прогулка закончилась, мадам? — грустно спросил дофин свою гувернантку.
Королева застыла как столб. Только выражение ее лица говорило о том, с каким трудом ей удается сдерживать гнев. Зеваки на улице начали петь про короля насмешливые песни. В принципе они хотели только одного: чтобы он как можно скорее исчез из их города.
И Людовик XVI подчинился давлению народа — как уже не раз в своей жизни. Его величество мог без труда продлить пребывание в Варенне и тем самым выиграть время.
В половине восьмого утра берлина опять была на дороге, ведущей в Клермон и Сен-Менеуль. Какой-то умник между тем успел обворовать карету. Из нее исчезли запасы продовольствия, также она полегчала на несколько ящиков с драгоценной посудой и тончайшим столовым бельем; зато теперь для меня и демуазель Анжелики нашлось место в карете короля. Одноконный экипаж вместе с лошадью остался в Варенне.
Нас сопровождал огромный наряд гвардейцев, кроме того, сотни людей бежали рядом с каретой.
— Совсем безоружных людей во Франции теперь вообще не увидишь. И даже простые женщины носят с собой ножи, дубинки или серпы, — заметила мадам Елизавета, которая в отличие от королевы выглядела довольно спокойной. — Даже у маленьких мальчиков при себе есть хотя бы рогатка.
— Пожалуйста, мадам, задвиньте занавеску, — попросила Мария-Антуанетта графиню дю Плесси. — Не могу на это смотреть.
Но когда мадам Франсина захотела оградить пассажиров кареты от взглядов толпы, раздались протестующие крики. Людовик вмешался — и нам пришлось выносить эти издевательства. Все сохраняли самообладание; даже дофин не показывал страха.
Постепенно настроение народа становилось хуже; неумытые крестьянские рожи заглядывали в окна кареты; вонючие глотки изрыгали непристойные оскорбления, и грязные лапы тянулись в карету, чтобы пощупать платья и прически Марии-Антуанетты и ее невестки.
— Это абсурд, — шепнула я в бешенстве демуазель Анжелике, — наша королева, дочь императрицы и жена монарха, мать дофина Франции, должна терпеть такие оскорбления от грязного сброда, который даже свое собственное имя правильно написать не умеет.
Но маленькая горничная к тому времени уже была так напугана, что сидела с зажмуренными глазами и не отваживалась произнести хотя бы слово. Только позже мы осознали всю трагичность ситуации. Вскоре после того как мы уехали из Варенна, прибыл генерал Буйе со своими отрядами и узнал, что король уже на обратном пути в Париж. Генерал развернул коня и еще мог увидеть, как берлина покидает Варенн.
Тут он понял, что опоздал. Но с другой стороны, если бы он успел, сколько бы могло пролиться крови. Да и исход совсем был неизвестен.
Глава восемьдесят девятая
Возвращение в Париж стало чистым адом. Стояла ужасная жара, и поднимаемые лошадями облака пыли оседали на наших лицах, мы с трудом могли дышать.
Один оборванец пробрался к окну кареты и под аплодисменты окружающих плюнул прямо в лицо королю. Но больше всех страдала королева. Прибыв в Париж, она изменилась до неузнаваемости. В этой исхудавшей и седовласой женщине не было больше ничего женственного — впалые щеки, белые губы, покрасневшие глаза. Неужели это и была некогда ослепительная красавица?
— Долгие годы забот, унижений и смертельного страха окончательно сломали ее, — позже сказала мадам Франсина мадам Турнель, которая не участвовала в побеге. — Она совершенно лишилась сна и аппетита.
Возвращение в Париж длилось несколько дней. Это были «дни сияющего триумфа для всех противников монархии», как писал «Друг народа». Для короля и его семьи это было сущей пыткой.
В Тюильри Марию-Антуанетту ожидал еще один удар. Ее слуги сидели в тюрьме, и в ее личных покоях уже похозяйничали вандалы. Немногие слуги, которых не бросили в застенок, принялись за уборку.
— Ко всем бедам, в это время один из последних союзников, граф Мирабо, совершенно неожиданно умер, как я только что узнала, — говорила убитая горем мадам дю Плесси.
После смерти Мирабо радикальные якобинцы в Национальном собрании пришли к власти.
— Экстремисты шагают гигантскими шагами вперед, — сказал мне папаша Сигонье, когда мы впервые увиделись после неудачного побега. — Их поддерживают бунтующие парижане, которые ненавидят королеву, и они все громче требуют отречения короля.
От недостатка продовольствия, безработицы, галлопирующего падения курса непопулярной бумажной валюты, а теперь еще и провалившейся попытки побега «верховного слуги государства» народ вышел из-под контроля.
И 17 июля 1792 года тысячи людей направились к Марсовому полю. Там они упорно требовали, чтобы с ненавистной монархией было покончено совсем.
— Долой Людовика, предателя, — раздавалось повсюду. — Долой проклятую монархию! Нам не нужен король. Все короли паразиты.
Как мне по секрету сообщил один торговец, долго поставлявший продукты на придворную кухню, в Париже дело дошло до сильных волнений. Генералу Лафайету и мэру Байи уже надоели бунтующие плебеи.
— Черни наплевать на закон, — жаловался генерал на выступления, которые не мог сдержать.
— Гражданские права и свобода — все это хорошо, но это убийственное нападение на невинных переполнило чашу терпения, — заявил мэр Парижа. Он призвал Национальную гвардию на Марсово поле, и она без колебаний стала стрелять в толпу.
Тем самым генерал Лафайет навеки испортил отношения с народом, и Марат в своей подстрекательской газете «Друг народа» писал даже о «резне на Марсовом поле». Вскоре снова народ начал громить магазины и грабить. Подстрекала их пресса. Красноречиво и цинично Жан-Поль Марат изображал гражданам их жалкое положение и сильнее разжигал их гнев.
— Атмосфера между богатым слоем и беднейшими из бедных отравлена. Пахнет гражданской войной, — предрекал папаша Сигонье. — В каждый момент может случиться взрыв. И тогда богачам несдобровать.
К большому удивлению обитателей Тюильри, несмотря на еще более строгую охрану, на время их оставили в покое. Мы убрали следы погромов во дворце, насколько это было возможно, и радовались, что нам предоставили по крайней мере небольшую передышку. Но развязка уже была близка.
В это как ужасное, так и сумасшедшее время, когда все развалилось, на меня обрушилось личное несчастье, хуже которого я себе и представить не могла. И даже сегодня, по прошествии почти двух десятилетий, мне трудно писать об этом.
Мой сын Жак, которого я считала в безопасности в замке Плесси в Арси-сюр-Обе и который, по словам моей матери и замкового священника, великолепно превратился в хорошенького живого мальчика, охотнее всего устраивавшего всякие безобразия, не будучи при этом злым ребенком, исчез из замка.