После тщательных поисков так и не удалось найти следов Жака Берто, который жил в обманчивой безопасности под фальшивым именем Антуана Массела, внебрачного сына служанки в Плесси.
Сначала поиски велись в строжайшей секретности, так как старались избежать огласки. Дети убегали, но всегда, как правило, возвращались. Только Антуан исчез бесследно. Пока один графский полевой сторож в отдаленном сарае не нашел труп, обглоданный крысами и бродячими кошками. Насколько можно было еще понять, моего сына задушили, а на груди ребенка ножом вырезали большую букву «Б».
Что означал этот инициал? Берто? Едва ли. Бастард? Невероятно, внебрачные дети толпами бегают всюду, и никого это не волнует. С уверенностью можно было сказать — Б — это Бурбон. Об этом говорило и то, что к одежде ребенка прикрепили трехцветную кокарду. Когда я узнала от мадам Франсины об этом ужасе, то чуть не лишилась разума.
— Какие звери могут решиться на то, чтобы хладнокровно убить невинного маленького ребенка? — закричала я в отчаянии.
— От этого отпрыска Бурбонов избавились самым легким способом. Других, которые находятся на мировой сцене, похоронят в нужное время, прикрывшись законом, — предположила моя госпожа. — Королю, его супруге и, возможно, еще и мадам Елизавете они устроят процесс, и всех приговорят к смерти. Маленькому дофину придется умереть как бы от детской болезни.
Жюльен Лагранж и папаша Сигонье не знали, что сын Жюльена — двоюродный брат правящего короля. Но я решила, что пусть так все и останется. Наш ребенок погиб. Это была достойная жалости жертва трагических обстоятельств, и наша скорбь была так глубока, что мы с Жюльеном считали, что никогда больше не сможем радоваться жизни.
Человек без потомков чувствует себя потерянным; ему не хватает якоря. Он не передал дальше жизнь, и после его смерти не остается ничего.
Казалось, что существование всех наших предшественников было бессмысленно, потому что с моей смертью и смертью Жюльена все наши предки канут во тьму забвения. Как будто прежних поколений и вовсе не существовало.
Примерно так я несколько лет назад прочитала в одной книге, но тогда я не совсем это поняла. Теперь я на собственном горьком опыте поняла значение этих слов.
Жюльен считал, что мы должны попытаться родить еще одного ребенка. Мне было только тридцать пять, возраст еще вроде подходящий для этого, но я не отваживалась. Только не при этих обстоятельствах, которые я не хотела ему открывать, чтобы не причинить ему еще большую боль.
В сентябре этого года Национальное собрание наконец предложило новую конституцию. Хотели учесть интересы всех слоев населения. Слишком многих групп; слишком много поваров варили эту кашу, и они же ее и портили.
«Свобода, за которую французы так отчаянно боролись, сама по себе благо и должна действовать вечно, — читал нам заметку из газеты маркиз де Сен-Мэзон. — Привилегии аристократов навсегда отменены. Монархия пока сохраняется. Но роль короля здесь незначительна. Чтобы ему было легче пережить этот удар, он получает право на так называемое вето, которое позволяет каждый закон, изданный Национальным собранием, который ему неприятен, отложить на пять лет».
— Никто, похоже, не подумал, что как раз эта оговорка приведет к провалу, — опасался папаша Сигонье, который встретил эту конституцию с большим скептицизмом.
— Национальное собрание теперь, когда оно выполнило свой долг, должно быть распущено и заменено Законодательным собранием с гораздо более обширными полномочиями. Причем прежние члены Национального собрания не могли избираться в новый парламент.
— Каждый может думать о Национальном собрании, что хочет, — считал дядя Жюльена, — но теперь они хотят доверить судьбу нации неопытным новичкам.
Мария-Антуанетта была решительной противницей этой «стряпни»; она попыталась заставить короля не подписывать ее.
— Сир, если поставите свою подпись под этим памфлетом, — усердствовала она, вы выступите против французского народа.
Людовик хотя и соглашался с ней, но не мог устоять против давления общественности. Так он снова сделал то, чего от него ждали: во время торжественной церемонии он дал клятву верности новой конституции.
Потом он, расстроенный, пошел в покои своей супруги. Мадам Кампан рассказывала остальным придворным дамам, что там произошло:
— Его величество был бледен как смерть. Когда королева его увидела, то вскрикнула, подумав, что ее супруг, должно быть, серьезно заболел.
— Теперь все окончательно потеряно! — в отчаянии выкрикнул Людовик. — И я бесконечно сожалею, мадам, что вам приходится быть свидетельницей этого унижения.
— Король бросился к ногам Марии-Антуанетты, — продолжала придворная дама. — Потрясенная, королева умоляла его подняться. Даже когда его величество уже сидел в кресле, он дрожал всем телом. Мария-Антуанетта опустилась рядом с креслом, обняла супруга и крепко прижала к себе. Но у него еще долго не высыхали слезы.
Глава девяностая
Повсюду народ с воодушевлением праздновал новую конституцию. В каждом городке устраивали ярмарки. В Париже на Марсовом поле, где еще недавно проливалась кровь, вслух читали новую конституцию, и из тысяч глоток слышалось громоподобное «Да здравствует нация».
Администрация была настолько хитра, что велела бесплатно раздавать в толпе хлеб, мясо и вино. Бедняки на некоторое время забывали о нужде.
— Как и в древние времена, сегодня действует девиз panem et circenses, — немного пренебрежительно засмеялся папаша Сигонье.
Предлагались театральные постановки, цыгане заставляли медведей танцевать, показывали гигантских змей и теленка с двумя головами; дрессированная обезьяна в красном фраке вращала ручку расписанной шарманки, и на каждом углу можно было посмотреть на глотателей огня и шпаг.
Но особенностью был шатер, в котором можно было подивиться на пару братьев-близнецов лет двадцати пяти, сросшихся спинами. Как утверждал глашатай, оба брата-близнеца женаты, и похотливой фантазии публики предлагалось представить себе, как эти браки осуществляются.
Перед одним шатром выстроилась очередь. Все толкались, чтобы только попасть туда. Парень, который объявлял о «непостижимой» сенсации, после каждой фразы подчеркивал: то, что внутри шатра, предназначено только для взрослых.
И нам с Жюльеном стало любопытно, и мы вошли в скромную палатку, где царила таинственная полутьма. Вдруг послышались удары в деревянный барабан и на сцене появились три обнаженных негра, которые дико вращали глазами и обнажали зубы, как людоеды. Дикари выписывали круги нижней частью туловища, чтобы привлечь внимание к «сенсации», находившейся у них между ног.
У этих мужчин были пенисы, которые доставали почти до коленей. От такого зрелища одна пожилая женщина упала в обморок, но мужчины одобрительно свистели или вслух высказывали предположение, что все это надувательство. Вдруг на сцене появился директор паноптикума[61] во фраке и цилиндре и потребовал, чтобы сомневающиеся поднялись на сцену и они сами убедились в подлинности этих частей тела. Он сам схватил одного негра за его славную штуку.
— Таким можно и слониху осчастливить! — выкрикнул Жюльен, и все расхохотались.
— Пусть порадуются, — усмехнулся папаша Сигонье, — вернутся будни с голодом и безработицей, и им будет не до смеха.
27 августа, два месяца спустя после столь жалко провалившейся попытки бегства Людовика, император Леопольд II и прусский король Людвиг сделали совместное заявление:
— Мы считаем, что случившееся с французским королем не может оставить равнодушными всех суверенов Европы.
Так как оба монарха встретились в городе Пильниц,[62] то это назвали «Пильницкой конвенцией». Оба торжественно поклялись «всеми имеющимися средствами способствовать восстановлению Людовика XVI в его правах».
61
Паноптикум, здесь: разнообразные необычайные, уникальные предметы, диковинные, причудливые живые существа. В переносном смысле (иронически) — беспорядочный набор всякой всячины.
62
Пильницкая конвенция — первая попытка воздействия монархической Европы на Французскую революцию. 21 июня 1791 года Людовик XVI был арестован в Варенне после неудачной попытки бежать. Арест короля был тяжелым ударом для эмигрантов; они могли рассчитывать теперь только на Европу. Начались переговоры между державами в пользу Людовика XVI. Переговоры начались в Пильнице, летней резиденции саксонских государей. В итоге конвенция не только не устрашила, а лишь раздражила революционеров. Они видели в ней доказательство измены со стороны двора, его сношений с эмигрантами и иностранными державами. Тем самым эмигранты лишь ухудшили положение короля и свое собственное.