— Я хотел бы сообщить Конвенту, что гражданин Людовик Капет приказал мне год назад выковать из железа ящик. Он хотел хранить там секретные бумаги, которые ни в коем случае не должны попасть в руки революционного правительства. — И предатель лицемерно прибавил: — Я говорю это, так как чувствую себя обязанным революции и давно уже отрекся от упомянутого ранее гражданина Капета.
Высказывание Гамена в «Друге народа» оценили как особенно патриотический поступок.
— Этот Иуда точно знает, что тем самым помогает забивать гвозди в гроб короля. Теперь у Людовика больше нет шансов пережить революцию. Кто еще отважится выступить за его помилование? — спросила мадам Франсина.
В развалинах Тюильри стали искать тот железный ящик и нашли его. Большая часть документов не имела особого значения.
— Радикалы разозлились и разочаровались, мадам. Они ожидали большего, — узнала королева от одного из слуг.
Наконец они все-таки обнаружили некоторые документы, которые оказались достаточно важными, так что можно было соорудить кое-какое шаткое обвинение в предательстве.
11 декабря 1792 года еще до рассвета нас разбудила громкая барабанная дробь. Я, любопытствуя, подбежала к маленькому оконцу, но ничего особенного не происходило. Я только увидела, что кавалерийский эскадрон въехал в Тампль. Укрепили охрану крепости. Всадники привезли с собой пушки, которые теперь стояли, никому не нужные во дворе.
— Много шуму из ничего. Типичный театральный гром дилетантов, — заметила королева. — Они просто хотят сломить нас этой преувеличенной суетой.
И она стала, как обычно, завтракать со своими детьми и мадам Елизаветой.
Около полудня к королю явились два чиновника и заявили, будто у них есть приказ отвести мальчика в маленькую башню к матери. Малыш как раз собирался переводить римского историка Тацита на французский.
— Мой сын — единственный родственник, с которым я еще могу общаться. Почему же меня хотят теперь этого лишить? — растерянно спросил Людовик. Но господа холодно ответили, что всего лишь выполняют свой долг.
И тут король понял. Он наклонился и на прощание поцеловал ребенка. Как будто зная, что видит отца в последний раз, мальчик вцепился в его сюртук и не хотел отпускать. Охрипшим голосом Людовик приказал:
— Ну, иди уже с этими господами к матери, сын мой. Она ждет тебя.
Ребенок послушался.
Вскоре после этого надзиратель сообщил ему:
— Мэр хочет с вами поговорить, гражданин.
Но прошло еще несколько часов, пока мэр Парижа явился в Тампль. Его сопровождали прокурор, его секретарь, Сантерр в качестве командующего Национальной гвардии и еще несколько других чиновников. Чванливо мэр встал перед огромной фигурой короля и неприятным резким голосом произнес:
— Гражданину Капету надлежит предстать перед судом Конвента.
Людовик дружелюбно возразил ему:
— Меня зовут не Капет, месье. Капет — имя одного из моих давно почивших предков. Я был бы рад, если бы в те часы, когда я ждал вас, со мной по крайней мере оставили моего сына.
На это никто не смог ничего ответить, и король совершенно спокойно приказал своему слуге:
— Принесите мне, пожалуйста, плащ и шляпу, Жан-Клод.
Потом он быстро вышел с мэром и его сопровождающими из скромно обставленной комнаты и спустился по лестнице.
На улице наготове стояла карета, в которую он без колебаний сел.
Когда Людовика увезли, королева сообщила мадам дю Плесси:
— В этой жизни мы уже больше не увидимся. Чего я не могу сказать с уверенностью, так это кого из нас они убьют первым. Я свою жизнь прожила, но когда я думаю о детях, у меня просто сердце разрывается.
Глава сто восьмая
Днем казни короля назначили 21 января 1793 года. Это был холодный неприветливый день. Моросящий дождь проникал даже сквозь толстые накидки, и мы промерзали до костей. И все-таки на площади Революции собралась огромная толпа людей.
Результат голосования оказался коротким, но приведен в исполнение только после многочасовых дебатов.
Над улицами повисла тишина. Народ, всегда готовый шуметь, застыл в молчании.
Натянув на лицо капюшоны в длинных черных плащах, стояли и мадам Франсина, мадам Кампан и я. Мы находились прямо напротив гильотины, чтобы не оставить нашего короля в одиночестве в его последние мгновения. Жан-Клод также был с нами.
Возможно, эта тишина была самым последним знаком почитания бывшего короля. Как все короли Франции, Людовик тоже считался отцом нации. Он был благословлен на это Богом.
Сначала появилась Национальная гвардия, потом последовала повозка с королем, за ней маршировала артиллерия, а также армейские солдаты. В повозке разместились жандармы. Боялись, что могут попытаться совершить покушение на короля.
Мы увидели, как Людовик XVI в длинной коричневой накидке и в черной треуголке, которую украшала кокарда, сошел с повозки и улыбнулся. Его ждали мистер Генри Эджворт, ирландский священник, который никогда не приносил присяги и был духовником мадам Елизаветы до того, как его выслали из страны. Когда этот честный священник узнал о приговоре Людовику, он вернулся во Францию, хотя сильно рисковал.
Тюремные надзиратели проявили человечность и позволили, чтобы гражданина Людовика Капета этот священник «провожал» в мир иной. Король обернулся к жандармам и попросил их:
— Месье, рекомендую вам этого доброго человека. Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы после моей смерти ему не сделали ничего дурного.
Эшафот, воздвигнутый уже прошлой ночью, был окружен кольцом из пушек; за этой стеной поставили несколько тысяч национальных гвардейцев, и надо всем лежала тишина, неимоверно напряженная тишина.
Три, преисполненные усердия национальных гвардейца подошли к Людовику XVI, чтобы снять с него плащ, но властным жестом он прогнал их и сам сбросил коричневую накидку. Он тщательно сложил ее и уложил на чурбан; потом король снял белый шарф и бросил его на накидку, затем расстегнул воротник, чтобы обнажить шею.
Снова гвардеец хотел взять монарха за руки, но тот протянул ему только свою треуголку и спросил громовым голосом:
— Что вы хотите?
— Связать вам руки.
— Связать руки? — возмутился король. — Нет, этого я не допущу. Делайте, что вам приказано, но связать себя я не дам.
Вместе с ирландским священником Людовик взошел по деревянным ступеням, ведущим к платформе, на которой возвышалась гильотина. Рядом с ней ждал исполнитель приговора.
— Это месье Шарль-Генрих Сансон, верховный палач Парижа, — пробормотала мадам Кампан. О да, этого человека мы знали. Уже несколько лет он вершил свое кровавое ремесло.
Потом послышалась глухая барабанная дробь, потом протрубили в трубы. Король колебался всего мгновение. Поднявшись на верхнюю ступеньку, он поблагодарил мистера Эджворта. И твердым шагом взошел на платформу.
Месье Сансон приблизился к Людовику с ножом парикмахера, чтобы срезать волосы на затылке. Король отказался:
— Это не нужно.
Но палач не обратил внимания на его возражение, быстро схватился за волосы монарха и отрезал их. И не успел король опомниться, как опытный палач связал ему руки за спиной.
Барабанщики, которые в это время замолчали, снова начали глухо и угрожающе бить в барабаны, когда Людовик крикнул им:
— Прекратить.
Барабанщики остановились, и в воцарившейся тишине можно было отчетливо услышать последние слова короля Франции:
— Я умираю, но не признаю себя в тех преступлениях, в которых меня обвинили. Я прощаю вам свою смерть и прошу, чтобы кровь, которая сейчас прольется, никогда не запятнала Францию.